— Засыпай, — сказал Андрей после некоторого молчания, — я посижу немного в машине.
Дольче выпустила его без излишнего шума, а я принялась обдумывать на подушке свою статью, и тени забытых предков тесно обступили мой маленький кокон.
— Нужно преодолевать свой пол, возраст и национальность, — дал мне указания уже незримый миру Параджанов голосом коктебельского валютчика Коки Кулинара (были у нашего Коки такие потуги, пока он не женился).
— Нужно, — согласилась я, — но после этого хочется умереть, не так ли?
И умерла, погрузившись в черные воды, а после этого долго бродила в тех самых камышах, где Барон снимал на кинопленку подругу своей жизни, чтобы уберечь ее от старости, и мне было совершенно непонятно, кто же я теперь в этом зазеркальном мире, пока проходящие мимо парни не бросились врассыпную с криком:
— Тикай, хлопцы, утопленница в воду затащит.
Да, дела… И тут до меня дошли ответы на все три вопроса: «Кто я? Откуда я? И куда я иду?», и я пошла к маленькой хижине, и приникла бледными руками к оконному стеклу, и когда мои обесцвеченные кисловатым илом зрачки впитали всю темноту этого убогого жилища, она распалась на отдельные тени, и я уже различала нетопленую печь, и кособокий стол, и струганную лавку, и рушник под иконой.
— Где же ты? — спросила я эту предметную темноту, и в ту же минуту увидела знакомую тень, и она, распухая, медленно приближалась к окну, пока я не закричала от страха…
— Марина, я здесь, с тобой! — услышала я и проснулась, то ли от этого голоса, то ли от собственного крика.
— И зачем ты здесь со мной? — спросила я Андрея.
— Ты звала меня во сне, так что не прогоняй теперь, — сказал он, обняв меня, — мне очень плохо.
— Я так не хотела тебя терять, — сказала я ему, — но все-таки потеряла…
— Нет, я с тобой, — повторял он, пока я совершенно отстранено фиксировала неспешные движения его рук, сводившие меня с ума еще вчера. Потом я зафиксировала, что мой вчерашний любимый так и не раздевался, и от него изрядно разило табаком.
— Не судьба, мы так и не дотянули до последнего дня отпуска, — думала я медленно и печально, плавая по волнам внезапно навалившейся усталости, — но теперь я снова свободна, отлежусь в своем чемодане и опять выйду в игры, огнем озаряя бровей загиб. Что ж, и в доме, который выгорел…
И весь мир тут же предстал мне путаницей дорог, и бродяги с деревянными глазами долго и страстно искали в этом хаосе своих двойников, но, обнаружив, не хотели признавать, как Кандид свою возлюбленную, потому что у тех были обветренные лица и жесткие потрескавшиеся пятки. И они проходили мимо, и не было больше смысла в поисках, потому что не было цели. Только одна дорога, только другая дорога, только третья…
Нужно, однако, отдать должное моему соседу — неладное он почувствовал довольно быстро, ритуал ухаживания прервался в начальной стадии, и, кто знает, быть может, уже и он раздумывал на перепутье дорог, где же искать свою прекрасную даму, белокурую кудрявую Гретхен, еще не ведавшую греха. Налево, друг мой, налево, именно туда и ходят от жен! Именно там в режиме non-stop звучат на выпускных вечерах школьные вальсы, и какое-нибудь юное создание в белом платьице уже исследует в темной классной комнате то, что наковыряло у себя между пальцами ног — иначе с чем же идти к голубоглазому исповеднику?
— Зато никаких повторов! — подытожила я ситуацию вслух.
— А кто такой Сапорта? — спросил он вдруг с большим интересом.
— Карин Сапорта, французская балерина и постановщик балетов. Но она не чистая француженка, а полу-мадьярка и, кажется, с примесью славянской крови, — ответила я, а потом меня подняло с подушки сильным электрическим разрядом. — Черт побери! А ты откуда взял это имя?
— Я рад, что ты немного ожила. А теперь подумай!
Трудно было не последовать этому совету. В кармашке сиденья, куда я спрятала вечером во время короткой отлучки из ресторана сумочку с кассетой, лежала пачка «Мальборо». У меня еще тогда мелькнула мысль, что ее, наверняка, забыл Барон, хотя тот обычно курил «Яву» разлива одноименной фабрики (дукатовская «Ява» считалась намного хуже). С хозяином сигарет я, видимо, ошиблась, а про сумочку так и не вспомнила. Андрей достал свою пачечку и заодно решил полюбопытствовать, а кроме украинских песен мой питерский друг сумел записать и наш последний разговор. Неплохой performance!
— Цепочка следующая, — сказала я вслух, погоревав о халатности и доверчивости, — сначала ты читаешь мою записку, потом письмо, мне предназначенное, а теперь и до прочего интима добрался. Ты случайно не пажеский корпус в Санкт-Петербурге кончал?
— Мне была нужна информация, — ответствовал он, как примерный выпускник разведшколы.
— В школьном клозете завербовали? Пригрозили рассказать маме про папироски?
— Нет, курить я стал пять лет назад, у меня случилась беда. Пытался, вот, бросить перед отпуском.
— Что у тебя случилось?
— Я ни черта тебе не скажу, а то ведь пожалеешь — у тебя слишком силен материнский инстинкт. Ты и Тищенко обласкала, когда у него друг умер, и фотокорреспондента приголубила после автомобильной аварии.
Усыновить меня тебе не удастся, ты будешь спать со мной на других основаниях.
— Я вижу, к тебе возвращается утраченная было самоуверенность, но ведь я больше не твоя женщина, — ответила я уже у окна, потому что он задел за живое, и сонливость исчезла окончательно.
Мое отражение стыло в стекле среди липовых ветвей аквариумной рыбкой, и мне на ум сразу же пришли мало распространенные откровения короля советского рока в неприличном опусе «Марина»:
Марина мне сказала, что ей надоело…
— Тьфу! — смачно сплюнула я про себя в грязную цементную урну у автобусной остановки, — деться в этой жизни некуда, уже все до нас придумано. Любые поминки в фарс превращаются — умереть спокойно не дадут!
— Я видел, как твой собеседник снял твою сумочку со спинки стула, и понял, что ты уходишь с ним, — говорил мне тем временем Андрей, — мне довольно сложно описать свое самочувствие в тот момент, но, знаешь, я бы убил тебя, перешагни ты порог. Остановиться бы потом, да вот обидел… Ты ведь единственный человек в мире, способный вывести меня из душевного равновесия за пол-минуты.
О, я знавала такие отчаянные вспышки чувств! Это случилось со мной спустя несколько месяцев после свадьбы, когда, вытирая пыль на книжных полках, я обнаружила фотографии своего мужа — он был в объятиях одной общей знакомой, а пуловерчик, стиснутый женской ручкой, я подарила ему совсем незадолго до того ко дню рождения. Безумие было белого цвета, любимого цвета восточной вдовы, и оно не имело ничего общего с бабушкиным воспитанием, светскими приличиями и университетским образованием.
К тому времени я уже ждала ребенка, появления которого так отчаянно не хотел его отец. Отец отчаянно хотел поработать за границей, а в этих делах были свои правила игры, и мое упорство разрушало его планы — в рай допускали только с женой, но без грудных детей. Все упиралось отнюдь не в мое чадолюбие, и мое будущее материнство представлялось мне весьма туманным — просто я знала, что первого ребенка нужно сохранить.
— Ты случайно забыл эти фотографии на видном месте? — спросила я, дождавшись его к весьма позднему ужину.
— Это только инсценировка, Мариночка, — не без ловкости вышел из положения мой муж, — но ты увидела эти фотографии и понимаешь, чем кончится дело, если ты сделаешь по-своему.
— Но медицина мне не поможет, — сказала я в отчаянье, — сроки уже вышли.
— Первый раз я тебя вовремя предупреждал. Пойми, такой шанс в самом начале карьеры не упускают, — ответил он.
Я все же позвонила нашей общей знакомой и блефовала, как могла, пока она откровенно не призналась:
— Собственно говоря, мы уже две недели, как расплевались, и звонить нужно уже по другому адресу.
Ты неплохая баба, Марина, что ты за него так держишься? Он даже в постели умирал от любви к себе, ей-богу скука одолевала.
Тон был вполне дружелюбным и искренним, а формулировка «умирал от любви к себе» ловко сфокусировала мои неясные сомнения, одолевавшие меня иногда у окна то недолгое время, когда я приходила с занятий в пустую квартиру, а мой муж еще только выходил из того заветного места, откуда посылают за границу, потому что в пределах Садового кольца по распоряжению Моссовета службу начинали на час позже.
Я крепко задумалась, и мои жесткие сухие мысли ураганом носились по комнате, а когда они, наконец, опали обессилевшей осенней листвой, то рядом было пусто, и внутри было пусто, и нужно было учиться жить заново, потому что не всем же везет с самого начала.
Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой! Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел… Сны, конечно, это пена морская, но почему же знакомый силуэт в окне хижины расплылся и так перепугал бедную русалку? Не ответив на этот вопрос, я повернулась на сто восемьдесят градусов — так, чтобы отражаться в стекле спиной.
