Продолжая беседу, мы взяли пару больших кружек пива и бутербродики с вареной колбасой по два восемьдесят за килограмм (два девяноста, минус десять копеек за другую поясность, а в Москве была и получше — языковая, по три двадцать, но ее нужно было отлавливать в Елисеевском).
Стекляшка была родной сестрой покойницы, обитавшей ранее под церковным холмом Пакавене, но ее нынешнее сиротство компенсировалось неисчислимым количеством близких родственниц, здравствовавших по всему бескрайнему Союзу, включая районы Крайнего Севера. Именно там и заливались по утрам маленькие мужские пожары, но Довлатов, к примеру, предпочитал пивную точку в форме киоска.
— Тебе удалось утрясти свой марш-бросок в Неляй? — спросил внезапно Барон, и по его сильной заинтересованности я поняла, что дело отнюдь не в праздном любопытстве.
— С большим трудом. Сам понимаешь, стараюсь.
— Может быть, у тебя что-нибудь и получится. А вот с вами, бабами, ни черта не получается.
Злопамятны беспредельно!
— Наверное, если заденешь за живое.
— Любите вы историю, а сколько можно жить прошлым?
— До лоботомии, — сказала я, — но если нас холить и лелеять, то мы будем припоминать все не чаще одного раза в месяц, под горячую руку. Куда уж гуманней?
Я знала, откуда взялся шрам на шее у Баронессы. Эта маленькая медицинская история случилась во время многомесячного разрыва их брака, когда Баронесса впервые обнаружила рядом с собой существование параллельного мира с нежной белокурой Маргаритой, и этот цветок бездумный, виртуальный продукт немецкой мечтательности, норовил материализоваться на чужой территории. Барон был подвергнут остракизму с лишением питания, крова и прочих гражданских прав — у мамочки был крутой характер, что сразу же отметил сам Виелонис.
Увы, все Гретхен немедленно разочаровывали молодого Фауста не тем, так другим, и он быстро оказывался в темном царстве зловещих лемуров, и возврат на круги своя был предопределен на небесах, но до конца Баронесса примириться с этим не могла, и песенку перед сном отказывалась петь супругу напрочь. Это служило своеобразным тестом для Барона — он надеялся, что когда Баронесса рассиропится и споет ее, это и будет знаком прощения окончательного и бесповоротного. Баронесса, однако, не спешила, потому что, вдобавок ко всему, Барон был подвержен приступам мужской независимости в кавказском понимании этого термина.
Я хорошо помнила ту давнюю, теперь уже анекдотическую историю о двух питерских старушках, которым очень нравилась Баронесса. Они жаждали увидеть ее супруга, которому симпатизировали заранее.
Наконец, они увидели рядом с Баронессой мужчину, тащившего на себе ее младенца.
— Ну, вот, вас, наконец, можно поздравить с приездом супруга?
— Нет, — ответила Баронесса, — это Вася, муж моей подруги Лиды.
Спустя пару дней старушки увидели маленького Ваню верхом на другом мужчине.
— Ну, вот, вас, наконец, можно поздравить?
— Нет, — ответила Баронесса, — это Миша, наш новый сосед.
Когда старушки узрели Баронессу с Ваней на руках позади третьего джентльмена, вышагивавшего без излишнего груза с наушничниками карманного плеера в ушах, они деликатно промолчали, а Баронесса предложила им поздравить ее. Впрочем, у Барона были на то извиняющие обстоятельства — ему дали на пару часов новые записи группы «Алиса», а они там играли, пели, свистели, читали стихи и харкали в воспитательных целях в урну, а не на асфальт, одновременно.
Все мы — вечные невесты Локиса, и самое страшное на свете — это увидеть, как из родного существа появляются когти и зубы чудовища. Я упивалась своей вчерашней грустью, как разбавленным жигулевским пивом, игриво вспученным недорогим стиральным порошком, а тем временем облака на небе стали рассеиваться, и горка стаканов на стойке в углу заискрилась под солнечными лучами бриллиантовой россыпью.
— Слушай, я орангутанга тебе не показывал? — спросил Барон, когда мы управились с двойным кофе без всяких рогаликов.
— Нет.
— Идем, покажу!
Мы зашли за угол, Барон достал из сумочки коричневый махровый свитер, надел его, взъерошил волосы и насупил брови. Потом, сгорбившись и разведя руки, он тяжело затопал ногами. Образ удался, и я поняла, чем они занимались с Сусликом на детской площадке. В прошлом году Суслик давал нам маленькое представление на пляже. У нее были потрясающе подвижные пальчики на ногах, и она делала этими пальчиками «цветочки», распуская их до невыносимого предела. При этом, если ножки смотрели в одну сторону, это называлось «египетским цветочком». Потом она ловко изображала «пьяную муху» и «сытую мышь», причем Ярмольник с его «цыпленком-табака» мог бы умереть от зависти. Но Ярмольника в Пакавене пока не было, а от зависти тогда умирал другой большой дядя, не иначе, как всю зиму репетировавший «органгутанга» для показа Суслику.
Мы побродили по улицам, обошли книжные магазины, хозяйственные лавки и художественные салоны, а потом отправились на площадь, где нас уже ждал Андрей. Через полчаса появился Алоизас, и мы покинули столицу. Алоизаса нужно было подкинуть за озеро, где они жили с Лилей в летнее время (Лиля тоже была мало отличима от Гретхен, поэтому Барон обожал бывать за озером).
На террасе стоял вечно накрытый стол, и нас пригласили на чашечку кофе. Лаума пожаловалась мне на пассивность местных жителей. Партия зеленых начала кампанию за переименование улиц, и Лаума лично занималась в райцентре сбором подписей. Народ, по-видимому, боялся ввязываться в политические интриги и предпочитал отнекиваться. Призрак независимости уже, конечно, брезжил над республикой, но деревенский народ в Пакавене, к примеру, оккупантов в нас не видел и боялся остаться без дачников.
— Если что, все равно приезжайте, — говорили нам хозяйки, — политика политикой, а рубль нам не помешает, да и скучно будет без вас летом.
Мелкие спекулянты и браконьеры тоже не хотели лишаться обширного рынка туристов и дачников.
Словом, обыватели и есть обыватели, но ведь мир держится именно на них. Примерно так я и представила ситуацию Лауме, а она задумчиво ответила, что все это, конечно, следует учесть. Мы сошлись в главном — люди в Национальном парке боятся крови и не хотят воевать, поэтому радикальные лозунги сейчас неуместны.
Далее мы перешли к обсуждению некоторых программных пунктов партии зеленых, а Андрей Константинович слушал внимательно, молча и с непроницаемым выражением лица. Я намеревалась испытать его терпение до конца, но тут возникли осложнения — Барон уже натусовался всласть и решил вернуться в семью. Ждать, пока я кончу беседу, он, естественно, не мог — мир должен был крутиться вокруг его персоны. Сложных решений он тоже не любил, поэтому речь шла о том, чтобы просто уволочь меня силой в машину. Андрей Константинович, услышав это, немедленно встал и отправился к рулю с тем же непроницаемым выражением лица. Оставшись лицом к лицу с Кинг-Конгом, я сдалась, потому что испытывать его терпение в сфере межличностных отношений было просто невозможно — невозможно испытать то, чего нет в природе. Уже подъезжая к дому, мы услышали очень громкую музыку и дружно с Бароном вздохнули:
— Данка приехала.
И действительно, из Ленинграда вернулась Данка, дочка нашей соседки слева, немолодой суровой вдовы Гермине. Данка была отчаянной хохотушкой, и терроризировала полдеревни своим мощным магнитофоном. В этом году она, наконец, окончила строительный институт в республиканской столице, а в прошлом году вышла замуж за русского парня Ивана Сергеевича Жигулевцева. Он проходил в этих краях после института двухгодичную офицерскую службу и приглядел Данку на танцах. Не заметить ее было трудно, потому что она все время хохотала. Не будучи красавицей, она привлекала людей своим брызжущим через край оптимизмом, существенно превосходившим по мощности ее магнитофон. Жигулевцев и сам был таким же.
Мы с интересом наблюдали за этим смешанным во всех отношениях браком, поскольку Жигулевцев был типичным горожанином в нескольких поколениях. Назвавшись женихом, он, однако, исправно служил по хозяйству, и Гермине была им довольна. Деревенские работы, похоже, доставляли ему искреннее удовольствие, и он уже, откликаясь на имя Янис, обсуждал с местными мужиками, как бы взять в аренду кусок земли. В свою очередь, деревенская принцесса, обтесавшись в республиканской столице, прекрасно чувствовала себя в Ленинграде.
Жигулевцев был крепким пареньком, и палец в его ротик совать было опасно, но у него обнаружилась одна слабость, над которой потешалась вся деревня — он беспрекословно слушался жены и смертельно боялся тещи. Мы не раз наблюдали, как Гермине выходила из дома и молча становилась у крыльца, а Жигулевцев тут же обрывал любые разговоры и шел домой. А посиделки, особенно мужские, он страстно любил, украшая их беззлобными, но агрессивными нападками на всех поголовно. Насмешек над собой он не замечал, потому что считал свою слабость перед близкими женщинами признаком настоящего мужского характера. Все женское население Пакавене тоже так считало, и Данке завидовали.
