— Сеньора, не будете ли вы так любезны сказать мне, где находится городская тюрьма?
Дама, укутанная в лисье манто, с кружевной мантильей на голове оторопело смотрит на нее. Она вышла из своей машины и поднялась по ступеням церкви, уже готовая кинуть монетку в ответ на традиционную просьбу о подаянии. Нет. Она не знает, где находится городская тюрьма. Конечно, где-то она должна быть, но… Она сожалеет. Всем своим видом показывая, что она тяжко оскорблена в своей духовной святости, дама осеняет себя крестным знамением и исчезает в церкви, монета жжет ей руку. Ана Пауча говорит себе, что она, должно быть, похожа на взбунтовавшегося демона.
Через некоторое время появляется негодующий священник. Он даже не в полном облачении, словно его в самый разгар священного ритуала вызвали из ризницы по неотложному делу. Словно ему сообщили об одержимой дьяволом или еще о чем-либо подобном. На нем белый стихать, но нет епитрахили, и он не успел навести стигматы на ладони рук. Но молитвенник при нем. Зная наизусть всего несколько молитв, никогда не угадаешь заранее, какая именно будет приличествовать в том или ином случае.
— Дочь моя, это вы спрашивали, где находится тюрьма?
— Да.
— Вас должны заключить туда?
Вот так вопрос! Ана Пауча смотрит на священника, не зная, что ответить.
— Если так, — продолжает священник, — я искренне убежден, что вы должны немедленно исповедаться. Ведь тюрьма все равно что ад: входя туда, нельзя быть уверенным, что выйдешь оттуда. Исповедайтесь и причаститесь. Это займет всего несколько минут. Знайте, дочь моя, если в вашем сердце живет бог, тюрьмы этого низменного мира переносить гораздо легче. Пойдемте со мной.
— Я не хочу исповедаться, — твердо говорит Ана Пауча. — Я пытаюсь узнать, где находится городская тюрьма, чтобы навестить там своего сына Хесуса Пауча, малыша. Я хочу повидать его в последний раз перед смертью.
— Он болен?
— Я говорю о своей смерти.
— Боже милостивый! Думать о смерти и отказаться от причастия! Это противоестественно! Я ни в чем вас не упрекаю, дочь моя, но вы бредите! Пойдемте со мной, пойдемте!
Он пытается взять ее за руку, касается ее лохмотьев, с досадой отдергивает мокрую руку и вытирает ее о сутану.
— Я же говорю вам, у меня нет времени. Я тороплюсь, я замерзла. Наверно, мне лучше спросить у какого-нибудь жандарма. Жандармы наверняка знают, где находится тюрьма. До свиданья.
— Погодите! Бог… в наше время больше не принуждают к богу… У меня есть кое-что для вас.
Он исчезает в церкви, откуда вырывается порыв ледяного ветра. Ана Пауча не в силах больше сдерживать дрожь. Остатки снега растаяли на ее одежде. Она промокла до нитки. Ей так нужно было бы погреться у огня. Или под солнцем ее родного края.
Ей хочется сбежать. Она недовольна тем, что ей навязывают доброго боженьку, когда она знать его не желает. Прекрасно чувствует себя без него. И не нуждается ни в чьей компании. Да еще такой компании! Бог, как говорят, слишком велик, а она слишком ничтожна, слишком мала.
Однако она не двигается с места. Кто знает, а вдруг священник узнает для нее адрес тюрьмы. Все-таки будет польза!
Священник возвращается, держа на руке пальто в шотландскую клетку.
— Возьмите, это вам. Одна дама-благотворительница на прошлой неделе передала его среди прочих вещей для бедных. Наденьте его. Вы совсем промокли, а тюрьма довольно далеко, в четырех километрах от города, к северу. Вам предстоит еще немалый путь.
Ана Пауча натягивает на себя пальто, слишком большое для нее. Теплое пальто для Севера. Она берет свои пожитки и уходит. Не сказав спасибо, опять не сказав спасибо.
Так где же он, этот Север, который всегда оказывается где-то в другом месте, как найти его в этом белом безмолвии, похоже, лишенном сторон света?
Она наугад бредет по улицам, одинаково окутанным снежной ватой, одинаково безлюдным. Ни одной живой души. Широкое и теплое пальто в шотландскую клетку по крайней мере прячет большую часть ее отрепьев, которые теперь прилипают к телу. У нее нелепый, странный вид — богатое пальто и жалкие нищенские пожитки. Ана-диковинная.
И вдруг словно кто-то сказал: остановите снег.
Хлопья начинают падать медленнее, реже, становятся ленивыми. Вихри утихают, белое пространство снова приобретает границы, очертания. У одинаково укутанных белым снегом деревьев и машин появляются конуры. Можно отличить дом от церкви, фасад от боковой стены. Можно различить некоторые шумы: звук воды, текущей из крана на крытом рынке, звуки падающего с крыш или ветвей снега. Из приоткрытого невидимой рукой окна радио объявляет о прямой передаче полуденной воскресной мессы сегодня, 17 декабря. Ана Пауча возвращается к действительности. Воскресенье. Вот причина, почему город пуст, отдан снегу. Да, сегодня будет нелегко отыскать потерянную дорогу на Север.
Сквер. Маленький. Много деревьев и скамей, занесенных толстым слоем снега. В центре памятник какой-то знаменитости.
Ана Пауча в растерянности останавливается, у нее уже нет больше сил. Она вся увешана целлофановыми мешками и картонными коробками — свирепыми стражами ее скупости, верными, бросающимися в глаза признаками ее бедности.
В сопровождении своих бонн и тетушек в сквере появляются дети, укутанные с головы до ног, в теплых шапках, в шерстяных костюмчиках. Они визжат, носятся, словно щенки, бросают — и все мимо — друг в друга снежками, изо рта у них, словно из маленьких труб, валит пар. Тетушки и бонны хотят во что бы то ни стало заставить их петь рождественские песнопения, ведь надо готовиться к приближающемуся Сочельнику. Тщетные усилия. Снег куда интереснее и новее, чем старые надоедливые песнопения.
Ана Пауча задумчиво смотрит на них. Забыв об усталости, она представляет себе, будто все они носят фамилию Пауча. Самого маленького из них, беленького, она с радостью назвала бы Педро. Педрин! — кричала бы она каждый вечер своим прежним голосом морской волчицы. Остальных… У нее есть имена для всех. В ее душе хранится столько имен, который так и не расцвели! А этого спокойного мальчугана, того, что играет с рассеянным видом, будто думает о чем-то своем, сокровенном, она с удовольствием назвала бы Трино: в Краю, где она никогда не была, это имя означает песнь птицы.
Дети видят ее. Ана Пауча слышит чей-то звонкий голосок:
— Оборвашка! Оборвашка!
И все дети начинают хором громко скандировать.
— Извольте-ка сейчас же замолчать! Лучше поищите в карманах, не найдется ли там мелких монеток для бедной старушки. Ведь приближается Рождество, будьте милосердны!
Детская щедрость проявляется мгновенно, цепной реакцией. Кто даст больше. Руки Аны Паучи наполняются монетками, которые берегли на покупку конфет, шоколада, жевательной резинки.
Север обогатил Ану Паучу. Он согрел ее желудок стаканом горячего кофе, укрыл роскошным пальто в шотландскую клетку, наполнил карманы монетками, подаренными щедрыми детьми. Север ведет себя с ней так, будто он уже давно ждал ее и придумал встречу до мельчайших подробностей. Ее, доведенную до лохмотьев и нужды всей страной, он встречает будто важную персону. Он преподносит ей изумительный сюрприз в виде снега и пышного богатства. Ее норвежские фьорды.
Но ее Смерть, которую она так страстно желала встретить, так долго разыскивала, не подает о себе никаких вестей. Ее нет. Она исчезла. Ее опознавательные знаки растворились в белой мгле этого укутанного в горностаевую мантию Севера. Уж не забыла ли Смерть, что они назначили здесь встречу?
Эта мысль исподволь проскальзывает в голову Аны, и ее охватывает страх. Словно обезумев, она бегает по улицам, бесконечно плутает в белом лабиринте, где нет ни входа, ни выхода, теряет часть своих пожитков, всем своим существом лихорадочно ищет северный выход из города, всей душой призывает Смерть, то называя ее ласково, то проклиная: сеньора, предательница, сестра моя, негодяйка, моя крошка, моя цыпонька, почему ты меня покинула? На грани отчаяния, готовая разрыдаться, она находит ответ: очищенный от снега указатель, где на огромном белом поле черными буквами написано: «Северные ворота».
Ана Пауча успокаивается и идет в направлении, указанном стрелкой.
На снежном четырехугольнике, который кажется огромным, потому что нет здесь ни домов, ни деревьев, ни единого бугорка, темным пятном вырисовывается здание провинциальной тюрьмы, фабрики пожизненных заключений, ощетинившейся будками часовых и громоотводами, что придает ей вид неприступной крепости. Стоящее на середине белоснежной скатерти, оно кажется какой-то чудовищной дорожкой с омерзительной вышивкой, которую положили на стол. К зданию ведет единственная дорога, прямая как стрела. Над этим унылым сооружением не летают птицы, ничья песня не делает веселее белое пространство, которое его окружает. Затаившееся. Настороженное. Старая женщина боится, как бы этот пейзаж-небытие не поглотил ее прежде, чем она дойдет до входной двери. Перед этим толстым чудовищем, вскормленным юностью и всей жизнью Хесуса Паучи, малыша, она снова чувствует себя слишком маленькой, снова Аной-безликой. Оробев, она изо всех сил прижимает к себе свой иллюзорный узелок, единственную пуповину, которая удерживает в ней ее материнское упорство.
