— Как дела у твоего мальчика, мм?..
— Мартина.
— Да, Мартина. Большой уже, наверное.
— Да, растет не по дням, а по часам.
— Сахар, сливки?
— Сахар, пожалуйста, если можно.
Шарлотта снова идет на кухню, я слышу, как она гремит чем-то в шкафу. Кричу:
— Ничего страшного, если сахара нет, я и так пью!
— Да нет, сахар есть…
Квартира Майка и Шарлотты находится на Вестебро, рядом с Энгхаве-плас. Голубые стены, старый, обтянутый зеленым велюром диван. На центральном месте в гостиной — проигрыватель Майка, большие колонки и пластинки в деревянных ящиках. Картина над диваном нарисована одним из друзей, широкими, черными и красными мазками.
Она возвращается, гордо протягивая сахарницу из желтого фаянса:
— Вуаля! Я же помню, что был сахар.
Сидим, курим. Шарлотта изменилась. Не знаю, в чем это выражается. Она по-прежнему красива: стройная, кудрявая. Стала старше, но дело не в этом. Что-то изменилось. Она никогда не кололась, сколько я ее знал. Не прикасалась даже. К слабостям Майка относилась снисходительно, но сама — никогда. Дело не в этом, я бы сразу понял. Здесь что-то другое. Не знаю почему, но мне становится не по себе. Оттого что все здесь осталось по-прежнему, а в ней самой что-то изменилось.
— Так он скоро придет?
— Да. Наверное, встретил кого-нибудь на улице. Ты же его знаешь.
Да, когда-то я хорошо его знал. Майк, думаю я. Майк. Единственный парень в школьном дворе, который мог нормально курить, ну, так, чтобы это смотрелось естественно. Держал сигарету и так и сяк, умел выдувать колечки, а в конце щелчком отбрасывал окурок, так что он описывал длинную дугу, вот такое эффектное окончание. Когда так делал кто-то из нас, остальных, это всегда выглядело подражанием. Он курил заразительно. Так, что не курить было стыдно. Ты был вынужден закурить. Таким был Майк. По поводу героина. Он никогда никого не уговаривал попробовать. Никогда не рассказывал, что сам сидит, никакой рекламы, ни малейшей. Но все знали, что он колется. Иногда. Когда мы говорили об этом, он на чем свет стоит ругал наркоманов, собирающихся у церкви Святой Марии на Истедгаде [16]: они кололись каждый день, они были зависимыми. Говорил, что они не понимают сути героина. Жалкие создания, не в состоянии с собой справиться. Такие всегда будут. Вот ты распиваешь иногда бутылочку хорошего красного? Да? И что, ты от этого становишься алкоголиком? Майк знал кучу народа, массу разных людей. Он мог указать тебе на тех, кто употребляет. И говорил об этом приглушенным голосом, как о каком-то закрытом клубе.
Не хочу сказать, что на иглу меня Майк подсадил. Я встретился с ним в такой момент жизни, когда мне хотелось попробовать всё. Сказали бы мне, что круто пихать в задницу бананы, много бананов, я бы и это попробовал. Героин был просто очередной вещью, которую надо попробовать. Но Майк заставил меня думать о героине как о чем-то не связанном с туалетами и дешевыми шлюхами. Это было порочно, любопытно. Таинственно. Опасно. Закрытый клуб. Членом которого мне хотелось стать.
Шарлотта кладет ногу на ногу, улыбается:
— Здорово, что ты зашел, Майк обрадуется.
— Я подумал, давненько мы не виделись…
— Нас и так уж немного осталось. Кто уехал, у кого дети…
Кто умер, а кто в тюрьме. Но этого мы вслух не произносим.
— А чем Майк теперь занимается?
— Он работает с аутистами в таком центре, в Вэльбю. И еще пишет для газеты.
— Для газеты?
— Ну да, знаешь, такая бесплатная газета, рецензии на концерты, всякое такое. Куча бесплатных дисков достается.
— Круто.
Она кивает:
— Он доволен…
Я подхожу к окну. Представляю, как увижу Майка, идущего по улице, под мышкой хлеб; в зубах — сигарета. Не знаю почему, но мне больше не хочется здесь оставаться. Я хорошо знаю Шарлотту, тысячу раз пил с ней и с Майком. Майк наполнял бокалы и бежал к проигрывателю перевернуть пластинку или поставить новую, которую я наверняка еще не слышал.
— Странный он, правда?
Я слышу голос Шарлотты позади, но не поворачиваю головы.
— Странный?
— Район. Сколько тебе отсюда видно кафе?
— Два. Может, три, если это кафе…
— Да, это бар. Все изменилось.
Обернувшись, я снова вижу ее на диване, улыбающуюся, но уверен, она расстегнула верхнюю пуговицу блузки, видно больше, чем две минуты назад.
Достаю из куртки конверт.
— У меня для него кое-что есть, — говорю я без всяких предисловий.
Спрашиваю у нее ручку, она берет одну из тех, что лежат на стеллаже. Записываю на конверте номер своего телефона. Своего нового мобильного. Тот, которым я пользуюсь на этой неделе. Скромный дилер. В конверте лежит доза, сверху написано: «100 %» — чтобы он знал: это чистый яд. Чтобы не умер от передоза.
— Подожди еще десять минут…
— Мне…
— Еще десять минут.
— Мне за Мартином нужно в детский сад.
Она провожает меня до двери, целует в щеку, мы прощаемся. По-моему, от нее слабо пахнет уксусом, но не уверен.
38
Я отвожу Мартина в детский сад. Мою посуду, хожу в магазин. Смотрю сериалы, решаю кроссворды. Иногда стираю. Никогда еще со времен детского дома в моей жизни не было такой упорядоченности, режима.
Время идет незаметно, с этим проблем нет. Никаких. Уколовшись с утра, я сижу, философствуя о природе времени. Думаю, что оно как резина, как глазурь, приклеивающаяся к людям, принимающая их форму. Для меня не составляет проблемы его заполнить. Стиркой и легким чтивом. Сериалами и мытьем посуды.
Впервые за много лет я начал поправляться. Маленький животик. Жаль только, показать его некому.
Я решаю кроссворды, смотрю сериалы и рано забираю Мартина из сада.
Меня встречает студентка, Мона. Она взъерошивает волосы Мартина и называет его хорошим мальчиком. Всю дорогу домой он говорит только о ней.
Моя героиновая страсть быстро стала обыденностью. Как почистить зубы, как уходя захлопнуть дверь. Ты не забыл запереть? То, о чем не задумываешься. Мы едим все то же самое: спагетти болоньезе, лазанью, гамбургеры. Но мясо — свежее, и я часто готовлю сам. Не едим мороженую пиццу из супермаркета. И не скучаем по ней.
Больше не едим рыбные палочки, только если Мартин выклянчивает. Не едим картофель фри, только в «Макдональдсе». Трудно приучить его к салатам. Я испробовал три или четыре заправки, пока не нашел ту, что ему понравилась.
По ночам лежу с открытыми глазами. Лежу и смотрю. И думаю о белом порошке. И удивляюсь. Взвешиваю разные возможности.
Я был уверен, что Майк позвонит в тот же вечер. Пришел домой и стал ждать. Мне вовсе не обязательно было сидеть дома, и тем не менее. Мы с Мартином ели, а мобильник лежал под правой рукой. Я несколько раз проверял, не выключен ли звук.
Когда он не позвонил, я подумал:
Такой, как Майк, воскресный наркоман, прибережет героин до выходных. Просто, как дважды два. Так что в понедельник. Впрыснет немного яда в вену и позвонит. В понедельник, точно. Может, даже в воскресенье вечером. Откуда он у тебя? А еще есть? Хороший товар, сколько стоит?
В понедельник никто не позвонил. Я зарядил телефон. Решил кроссворд, никто не позвонил.
Вот я лежу в кровати, смотрю в потолок. Взвешиваю. Думаю. Размышляю. Работаю головой.
Как в детстве, смотрю фильм на потолке.
Майк сидит на стуле, в вене — игла, взгляд пустой, изо рта торчит кончик языка. Этот фильм называется: Майк умер из-за моего суперчистого героина и поэтому не может позвонить.
Но это плохой фильм, бессмысленный. Кто-нибудь уже позвонил бы по номеру на конверте. Кто-нибудь: полиция, Шарлотта.
Другой фильм — Шарлотта не хочет, чтобы Майк кололся. И она выбрасывает конверт и ничего ему не говорит. Он приходит домой с багетом под мышкой. На столе две чашки, теплый кофе. Ко мне заходила соседка сверху. Ее брату вернут зрение. Или: у ее собаки щенки, может, возьмем одного?
