Он замолчал, но глаза его по-прежнему смотрели на меня в упор, пытаясь удостовериться, что я понимаю смысл его слов. Я отвернулся и мысленно увидел, как самолет взрывается и преобразуется в облако.
– Ух ты! – произнес я. – Красота.
Я снова мысленно увидел эту картину: самолет стал подушкой, которая распоролась, и наружу, сливаясь с воздухом, хлынула ее начинка из перьев.
– Ух ты! – прошептал я.
Я увидел самолет в третий раз: на этот раз он раздулся, раскрылся, словно цветок, который прорывается сквозь свою внешнюю оболочку и разлетается миллионами крохотных брызг пыльцы, превращаясь в свет.
– Ух ты! Вот это красота, – произнес я.
Какое-то время мы сидели молча, Наз потел, его распирало, я снова и снова и снова прокручивал в голове эту картину. Наконец я повернулся к нему со словами:
– Да, отлично. Давайте.
Наз поднялся и пошел к двери. Я велел ему перевести дом в режим «включено»; он ушел; я забрался в ванну.
Там я пролежал остаток ночи, представляя себе взрывающиеся самолеты, раскрывающиеся цветы. Я был счастлив – счастлив, что увидел такой прекрасный образ.
Я слушал, как ноты у пианиста бежали, спотыкались, шли по кругу, слушал, как скворчала печенка, слушал неясное электрическое гудение телевизоров, пылесосов и вытяжек. Слушал, и меня охватывала нежность – еще несколько раз, и всему этому настанет конец. Моя пирамида была подобна пирамиде фараона. Фараоном был я. Они, все остальные, были моими верными слугами; моей наградой им было разрешение сопровождать меня на первом отрезке моего прощального путешествия. Наблюдая, как от воды идет пар, вверх, мимо трещины, я представлял себе моих людей: поднятые в воздух, абстрагированные, обрамленные, словно святые на церковных витражах – каждый вечно исполняет свою собственную роль. Хозяйка печенки рисовалась мне ярко раскрашенной и двумерной, слегка наклонившейся вперед, опускающей мешок с мусором; пианист – сидящим в профиль за роялем, репетирующим; мотоциклист-любитель – плоским, стоящим на коленях, возящимся со своим мотором. Ассистенты рисовались мне обрамленными, с яркими переговорными устройствами и яркими планшетами в руках, одетыми в яркую, разноцветную спецодежду; выпускатели котов воссоединились с котами, которых они отправили туда прежде; участники массовки парили по краям, будто хор херувимов. Все это я представлял себе ночь напролет, лежа в ванне, наблюдая, как поднимается – испаряется – пар.
Наз зафрахтовал самолеты: огромный для всех остальных и крохотный реактивный, частный – для нас. Он что-то сказал им, неважно, что: слою номер два одно, слою номер три другое, слою номер четыре – еще что-то и так далее, рассчитав, чтобы каждая из его историй вписывалась в остальные, чтобы поведение группы Б с точки зрения группы Г не противоречило истории номер четыре, а банк знаний группы В, столкнувшись с историей номер два, не перетек в банк группы А и не закоротил поведение этой группы по отношению к… и так далее, и так далее. Каждый аспект был предсказан и предвиден; конечной целью было посадить их всех в самолет прежде, чем станут видны трещины в истории (основная нить легенды включала в себя поездку в Северную Африку, некий проект в тех краях, очередную реконструкцию, суммы настолько громадные, что никто не смог бы отказаться), поднять их всех в воздух, чтобы испарились, распылились. Он потихоньку убегал на потайные встречи с сотрудниками аэропорта, с ирландскими республиканцами или с мусульманскими фундаменталистами, или бог знает с кем, а когда возвращался, вид у него был, как всегда в последнее время, бледный, безумный, целеустремленный.
Я за всем этим не следил – это было не нужно да и ни к чему; я был полностью поглощен нашими репетициями, маршрутами и передвижениями, дугами, фалангами и линиями, отделением, подрезанием, остановками, поворотами назад. Побег мы отрепетировали столько раз, что от шин на асфальте остались несмываемые следы, прямо как от шин «Фиесты» в другой реконструкции, в той, с каскадами голубой дряни. Рядом с ними по-прежнему виднелось черное пятно – большой, темный, полутвердый нарост моторного масла или гудрона. Оно перестало меня раздражать, я начал размышлять о том, как оно образовалось: наверное, здесь что-то произошло, какое-то событие, оставившее этот след. Однажды, когда мы кончили репетировать, я подошел к нему, присел рядом, потыкал в него пальцем. Оно было твердым, но не вызывающим, не враждебным. Его поверхность, если посмотреть с расстояния в дюйм, не больше, была покрыта мелкими порами, растрескавшимися, открытыми; там виднелись дорожки, ведущие внутрь нароста.
– Как губка, – сказал я.
– Что вы? – спросил появившийся рядом со мной Сэмюэлс.
– Как губка. Мясистая. Кусочки.
Сэмюэлс посмотрел вниз, на пятно, потом сказал:
– Назрул хочет, чтобы вы с ним куда-то поехали.
В этот день, как напомнил мне Наз, когда мы возвращались на машине в Чизик, нужно было сообщить реконструкторам-водителям о переносе места реконструкции обратно в настоящий банк.
– Они составляют слой номер два – помните? – сказал Наз. – Им надо отрабатывать езду по улицам. Предназначенная для них легенда – легенда номер три, версия номер один; ни в коем случае не путать с версией номер два.
– Хорошо. Как хотите.
Мы стали отрабатывать езду по улицам вокруг настоящего банка. Эпизод с поворотом, движением наперерез и остановкой мы прогнали непосредственно перед банком только один раз да и то в упрощенном варианте, чтобы не привлекать внимания; зато по всем остальным улицам мотались без конца. Стояла осень; деревья начинали коричневеть, желтеть, краснеть. Когда я позволял взгляду застыть и расфокусироваться, эти цвета сливались в однородный, непрерывный поток. Через несколько недель, подумал я, листья опадут и будут лежать повсюду кучами, пока их кто-нибудь не увезет.
– Как артишоки, – сказал я.
– Это маршрут номер семь, – объяснял Наз реконструктору-водителю номер один. – Маршрут номер семь, версия А. Запомните.
– А может, просто сгниют. Сольются друг с другом и с асфальтом.
– В этом месте, – продолжал Наз, – вы можете переключиться на маршрут номер восемь, в зависимости от параметров. Есть три…
– Листья тоже иногда оставляют следы, – сказал я. – Очертания на асфальте, собственные скелеты. Как фотографии. Или Хиросима. Когда опадут.
Позже, когда нас везли назад к складу, Наз сообщил мне:
– Осталось два дня. Механизм будет запущен сегодня вечером.
В голове у меня снова прокрутилось изображение раскрывающегося самолета. Я понаблюдал за ним, улыбнулся, потом взглянул из окна машины назад. Движение в западной части Лондона было медленным. Я повернул голову вперед и стал, не отрываясь, смотреть через звуконепроницаемое стекло на плечи шофера. Скоро и он тоже дематериализуется. Я почувствовал огромную симпатию к этому человеку. Не отрываясь, я внимательно смотрел на его куртку, дожидаясь, пока ее синие очертания и складки закрепятся в памяти, чтобы помнить их потом, когда его не станет. Мы проехали Шепердс-Буш, потом вырвались на шоссе и набрали скорость. В этот момент Наз повернулся ко мне и спросил:
– Так когда у вас произошел контакт с кордитом?
– С кордитом? Да я его, по-моему, в жизни не видел.
Наконец этот день наступил. А впрочем, может, и нет.
С одной стороны, все действия, которые мы задумали выполнить, уже произошли. Произошли бессчетное число раз: во время наших репетиций на складе, во время учебных ограблений, которые устраивались для настоящих сотрудников банка и настоящих охранников, и во время тысяч, возможно, десятков тысяч ограблений, состоявшихся с тех пор, как человечество впервые ввело в обращение деньги. Они происходили регулярно, всегда и повсюду, и их повтор, устроенный нами здесь, в Чизике, этим солнечным осенним днем, был не более чем эхом – эхом эха, отзвуком отзвука, подобным неясному воспоминанию о том, как где-то, когда-то какой-то мальчик пинал об стенку мяч: первоначальный мальчик давно забыт, растворился, пропал, замененный бесчисленными мальчиками, пинающими мячи об стенки на каждой улице, в каждом городе.
С другой же стороны, прежде это событие не происходило – и, поскольку было не настоящим, а инсценированным, хоть и инсценированным в настоящем месте, произойти никогда не могло. Оно всегда должно было вот-вот состояться, зафиксированное в будущем, нависшем совсем рядом с нами и все-таки недоступном. Я и остальные реконструкторы походили на группу поборников еще не основанной религии: мы терпеливо ждали, когда покажется наше божество, когда оно явит себя нам, спасет нас, и все наши жесты были жестами поклонения, актами предвосхищения.
Не знаю. Но одно я знаю точно: все пошло черт-те как. Не так, как надо. Материя, несмотря на все мои приготовления, все мои уловки и попытки ее перехитрить, сделала гениальный финт. Перехитрила меня в ответ. Снова подставила мне подножку. Я знаю две вещи: во-первых, все пошло черт-те как; во-вторых, это был очень счастливый день.
