— Мне нужны твои деньги, давай джанк и деньги.
Он берет из моей руки смятые купюры. Прижимает меня к мусорному баку, а сам роется во внутреннем кармане, забирает все. Теперь он улыбается. Рот до ушей, здорово придумал. У меня нет ни единого шанса. Он в два раза больше.
Уходя со двора, он свистит. Свистит, блин. Идет так спокойно. Беру пустую бутылку, стоящую у мусорного бака. Попадаю ему по голове, сбоку, бутылка разбивается. Он едва не падает, но быстро восстанавливает равновесие.
Я на земле, он пинает меня ногами. Кровь течет у него по виску, а он бьет и бьет. Я съежился, пытаюсь прикрыть голову. Долго бьет.
46
Мы и раньше воровали. Каждый сам по себе. Привычка. Демонстрировали друг другу добычу, но никогда не делились. Мы же детдомовские, такие вот дела. Мы крали диски, футболки, конфеты, кучу конфет. Все, до чего могли добраться. Пакеты для пылесосов, жидкость для чистки протезов, крем для обуви. Вывески, лампочки из холодильных камер, порошок для чистки серебра. Сырорезки. Сунуть под футболку и дуть из магазина. Воровали все, что не было прибито. Воровали, потому что это было весело и потому что у нас ничего не было.
После рождения маленького мы стали воровать вместе.
Теперь мы воровали не ради себя, не только ради себя. Мы воровали ради него, для него. Чистое чувство. Теперь мы с гордостью могли наполнять карманы и набивать футболки. Это для брата.
Мы медленно шли вдоль полок. В руке — бумажка, список покупок, которым снабдили нас мама и папа. Приличная одежда. Лицо умыто. Пульс растет. Один из нас стоял в конце ряда, спрятав за спиной руку: один палец — зеленый, два — желтый, ждать.
Мы крали молочную смесь, кукурузную кашу, соски и бутылочки. Самое трудное было — красть подгузники. Настоящее искусство. Их мы крали в небольших магазинах. В супермаркетах это невозможно. В маленьких магазинах мы устраивали ограбление. Спланированное, подготовленное. Один из нас, обычно Ник, он был шире в плечах и вида уголовного, ронял банку с вареньем или бутылку кетчупа, что-нибудь шумное и бьющееся, оставляющее пятна, пачкающее. И пока продавец шел к месту аварии с полотенцем, мокрой тряпкой, я сваливал с подгузниками.
Дома у нас были споры типа: ты посмотри на упаковку, блин, это ж только с четырех месяцев. Черт тебя подери, да смотри же, что берешь. А где конфеты, пиво, вино?
Сменив братику подгузник, дав ему немного смеси, подождав, пока он срыгнет, и докормив, мы усаживались во дворе. Вино мы меняли на сигареты у алкоголиков на лавочке. Сигареты было практически нереально спереть. Мы курили, пили газировку, пиво, если удалось стащить. Мне вкус не нравился. Ник смеялся: пей давай! Мы делили сигареты. Замечали, как на нас смотрят проходящие мимо взрослые. Мы стали вроде цыганят, с такими не разговаривают.
Мы болтали о девчонках. О сексе. О маленьком. Как его назвать?
Мать не появлялась. Редко. Оставалась на день-два. И снова пропадала.
47
Раннее утро. Мартина надо одеть: комбинезон, теплые сапоги. Мы выходим, на улице еще темно, народу мало. Изо рта поднимается пар, густой и белый, как сигаретный дым. Ночью шел снег, а теперь начал таять, надо смотреть, куда наступаешь.
Идем рука в руке по парку, доходим до сада. Я придерживаю для него дверь, и он взбегает по лестнице. К тому моменту, как я дохожу до группы, он уже стянул комбинезон и выковыривает из-под стула сменку. Обувается и отправляется дальше. Ловлю его, целую в лоб. В группе за одним из столов я видел Петера, его нового лучшего друга, так что на слезное прощание рассчитывать не приходится. Пожилой воспитатель ест овсянку вместе с детьми, которых, как и Мартина, рано приводят. Мартин присоединяется.
Мона выходит из кухни, в руке пакет с молоком, улыбается мне:
— Видели объявление о сменной одежде?
— Да.
Вынимаю одежду из рюкзака. Рейтузы, носки, полосатую фуфаечку и джинсики с пиратом на колене. Срываю этикетки и отдаю ей одежду. И обед, который Мартин оставил в раздевалке.
— И больше никаких конфет, — смеюсь я.
— Нет, а то мы, взрослые, растолстеем на конфискациях.
Машу Мартину на прощание, но он меня не видит, очень занят. Мона провожает меня до лестницы, какая-то девочка висит на ее ноге. Светлые косички качаются из стороны в сторону каждый раз, когда Мона с трудом делает шаг.
— Когда ты мне позвонишь? — спрашивает она и улыбается.
— Позвоню.
— Нет, не позвонишь.
— Нет, позвоню.
— Когда?
— Скоро.
Спускаясь по лестнице, я включаю мобильный. Сразу приходит первое сообщение. Один из постоянных спрашивает: «Когда откроешь контору?»
Посылаю ответ: «В девять». Во всяком случае, я успею к этому времени дойти. По пути домой получаю еще одно и посылаю тот же ответ. Это практически стало рутиной. Небольшой шрам на челюсти все еще болит, когда я запрокидываю голову. Но что случилось, то случилось. В первый раз тебя всегда берут на гоп-стоп Всегда Так мне сказали. Это как обряд инициации. А теперь это стало рутиной. Запираю дверь в квартиру, в первую очередь включаю телик. Без Мартина здесь слишком тихо. Если ничего не шумит, у меня случаются приступы страха: а вдруг он не вернется? Вдруг я его больше не увижу? Это быстро проходит, я говорю себе: он всего лишь в детском саду. Телевизор помогает. Отгоняет призраки. Из кухни я слышу, как повар рассказывает о приготовлении тюрбо с петрушкой и о том, что нужно есть больше фруктов, что мы забыли, какие они вкусные. Стою у стола с плошкой попкорна, достаю товар, белые пакетики, заготовленные ночью. Немного. Еще раз пересчитываю. Доедаю содержимое плошки, ставлю ее в мойку. Достаю свой собственный пакет и аппаратуру. Готовлю раствор, аккуратно, одновременно дожевывая. Маленький укольчик на диване перед телевизором. Ввожу раствор в кровь, а по телевизору молодая повариха окунает тюрбо в оливковое масло.
Через двадцать минут я готов. Проверил, нет ли на диване пятен крови, и довольно кивнул: еще один день без аварий.
Уношу иглу на кухню, аккуратно выбрасываю, завернув в несколько слоев фольги и пакет. В прихожей засовываю товар во внутренний карман куртки. Проходя через гостиную, выключаю телевизор.
Это самый ужасный момент.
Как посещение стоматолога, операция по удалению камней в почках.
Как анализ на ВИЧ. Все это сразу.
Вот он я, сижу в автобусе. Карман распирают пакетики.
Слишком много героина. Так много, что, если меня возьмут, я увижу Мартина уже с пушком над верхней губой. Когда он забудет меня. Когда я буду срать в пакетик, прикрепленный к бедру.
Потому что джанки в тюрьме влезают в долги.
Потому что джанки в тюрьме получают побои.
Вот я выхожу. На Ратушной площади. Походка уверенная, а лоб вспотел. При виде собаки мне приходится сделать усилие, чтобы не свернуть в страхе: а вдруг эта собака в прошлом специализировалась на поиске наркотиков?
Я все время чувствую руку у себя на плече. Слышу голос: мы хотели бы с вами поговорить… И никакого тебе драматизма ситуации, но жизнь уже никогда не будет прежней.
Со временем страх пройдет.
Я знаю.
Со временем это станет таким же обычным делом, как выдрочить ранним весенним утром, под пение птиц, вдыхая запах свежеиспеченного хлеба.
Но не сейчас. Смотрю на часы, без пяти девять. Сбавляю темп. Неохота ждать, лучше опоздаю на пару минут.
Первый пакетик продаю у Центрального вокзала. Здесь многовато полиции, но мы быстро, как будто обмениваемся рукопожатием. Я знаю этого клиента, и нам ни к чему разговаривать. Он в курсе, что у меня качественный товар. В курсе цены. Кивок, и мы расходимся.
Люблю работать утром. Не приходится много оглядываться. Копы в это время такие же вялые, как и все остальные. Не то что нарики, те живо выбираются из постели или из-под куста, гонимые вечным голодом. Первые покупатели либо только что обзавелись деньгами, либо у них осталось со вчера. Или же это респектабельные наркоманы, которые свою толику покупают перед работой. Меньше чем через час подтянутся шлюхи со Скельбэкгаде. Со свежими денежками от утренних клиентов, словивших свой кайф по дороге на работу. И остаток дня в офисе чувствующих себя значительными персонами.
