Большая деревянная кровать в форме гоночного автомобиля, светло-голубая. На нее он сразу запал. А шторы выбрал, потому что они назывались «Дикая собака».
Вот вносят диван, поставьте на кухне. Я потом освобожу место.
Гостиная и прихожая заполняются большими коробками, я подписываю квитанцию.
Начинаю с нового дивана. Мартин помогает снять упаковку. Это трехместный черный кожаный «Крамфорс». Выбор был между ним и коричневым «Хамра». Но этот больше. Удобнее засыпать. И дороже. Мы не знали, какой выбрать, для окончательного решения нам не хватало женского совета, и поэтому взяли тот, что дороже. Может, это безвкусно. Какой возьмем, солнышко? Тот, который дороже. Но мы годами демонстрировали хороший вкус бедности.
Он помогает прикручивать ножки к дивану. Старый отправляется в прихожую. Мартин говорит, что устал; можно он сделает маленький перерыв? Сидит на новом диване. Большой кожаный диван, маленький мальчик. Я говорю, что у меня для него есть сюрприз. Пусть посидит. Когда я, достав из шкафа коробку, подхожу к дивану, он от нетерпения уже совсем сполз на краешек, глядит во все глаза. Распаковывает подарок. Конечно, он играл на «плей-стейшн», но эта приставка — его собственная. Он убивает зомби, а я тем временем собираю журнальный столик «Ивос» со стеклянной столешницей и полочкой для журналов. Он несется в красном гоночном авто по мокрой от дождя улице, а я прикручиваю ножки к нашему новому обеденному столу «Эдефорс» из солидного, лакированного дуба. Когда я дошел до тумбы под ТВ «Фриель» — не просто тумбы, а стойки под аппаратуру, — когда я прикрутил к ней колесики, он уже спал на диване, продолжая держать палец на кнопке. Завтра я возьму выходной, и мы вместе соберем его мебель.
После того как я занялся продажей героина, мы стали именно такой семьей, какой нам всегда хотелось быть.
50
Пакетики — у меня в кармане.
Карстен ждет у Центрального вокзала. Он нервничает. Похоже, ему очень нужно то, что у меня в кармане. Деньги готовы, он и не пытается торговаться, не сегодня. Мы вместе идем по улице. Он говорит:
— Где ты был?
— Тебя не касается.
— Да нет… нет, я просто подумал…
— О чем?
Он говорит:
— Я могу на тебя работать. Я могу продавать по десять-двенадцать чеков в день. Может, больше. А ты будешь отдыхать, слышь? Я буду работать.
— Хорошо, — говорю. — Я подумаю.
Дальше иду один. Только теперь замечаю, как устал. Не спал ночью.
Думаю: у меня есть деньги снять комнату в отеле. В кармане достаточно денег, чтобы снять комнату и поспать пару часов. Хоть немного выспаться. А потом — за работу. Продам все, поеду домой, возьму еще. Просто немного посплю. В «номерах». Зароюсь головой в подушку, почувствую запах моющих средств, которыми отстирывали сперму и кровь.
Но я здесь не для того, чтобы спать. Я здесь не для того, чтобы деньги тратить. Я здесь затем, чтобы их зарабатывать.
На красные гоночные машинки.
На жизнь, в которой папа не погружает канюлю в ватку, а потом колет себя в шею.
Я продаю одну дозу шлюхе на Истедгаде. Она выглядит так же устало, как и я. Практически отсутствует. Как в тумане. Спрашивает, берет, платит. Не отложила на утреннюю дозу, пришлось срочно найти клиента, пока не начался тремор. Есть какой-то анекдот. Про тремор… Не помню.
Иду дальше. Дойду до Энгхаве-плас, выпью крепкого кофе, прежде чем пойти обратно. Может, две. Иду медленно. Чтобы заметили, чтобы покупателям не надо было за мной бежать. Для наркоманов я — как те люди, которые стоят у магазинов. С табличками спереди и сзади. Лучшая цена, лучшая цена! Покупайте героин здесь!
И вот я чувствую это. За мной кто-то идет. Не покупатель. Я уже чувствую руку на плече.
Это с недосыпу. Уверен, почти. Такое же ощущение у меня было вчера утром на выходе из дома.
Я думаю о кофе.
Вознаграждении, которое последует, когда я дойду до конца улицы.
Думаю о круассане. Может, съем круассан. Найду такое кафе, где рядом с кофе обязательно кладут шоколадку. Черный итальянский шоколад, упакованный в желтую или красную блестящую бумажку. Такой, который успевает подтаять еще до того, как его развернут.
Я заставляю себя идти медленнее. Не беги, не беги.
День холодный, но, пока я дохожу до кафе, успеваю весь вспотеть. Мне даже трудно, не пролив, донести чашку с кофе до столика у окна.
Делаю большие глотки горячего напитка, читаю газету.
Беру еще чашку и смотрю в окно.
По ту сторону оконного стекла как будто бы идет плохое кино.
Нереальное. Фантастическое.
И все же такое ощущение, что за мной наблюдают. С улицы.
Мне не надо запрокидывать голову и смотреть в потолок, чтобы увидеть этот фильм:
Я бегу.
Бегу, бегу. В джинсах трутся суставы. Ботинки слишком плоские. Совсем немного пробежал, а уже задыхаюсь.
Позади слышен крик. Стук подошв по мостовой.
Треск радио.
Зверь. Гонят зверя. Улица Эленшлегера упирается в Энгхаве. Зверь бежит.
В этом фильме я не оглядываюсь. Бегу сломя голову.
Перебегаю дорогу, слышу звук тормозов. Металл и резина.
Бегу по переулку, перекидываю пакетики через высокий забор и бегу дальше.
Бегу по двору. Мимо детской площадки.
Мимо Планетария.
Я у Озер. Бегу дальше.
«Озерный павильон», легкие болят. Кашляю и бегу.
Этот фильм не обязательно досматривать. Выхожу в туалет, вынимаю оставшиеся пакетики. Потом я буду себя ненавидеть. Но сейчас испытываю облегчение.
Я нахожу Карстена у церкви. Он пьет йогурт. Действие дозы, которую я ему сегодня продал, потихоньку проходит, голова у него, похоже, ясная.
— Будешь на меня работать?
— Да, конечно, черт возьми. Ты не пожалеешь.
— Надеюсь, что так. Найди Желтого Джимми, скажи, я хочу с ним переговорить.
51
— Он болен, — сказал я. — Похоже, он болен.
Ник сказал:
— Просто выделывается.
Мальчик лежал в коляске в прихожей. Он не замолкал с тех пор, как мы встали.
Мы держали у его носа овсянку, но он не замолкал.
Все плакал и плакал. Орал и кричал.
Мы засунули ему в рот полкусочка черного хлеба, он закашлялся и снова заплакал.
Ник спросил: тебе когда-нибудь дарили подарки, хоть что-нибудь?
Нет.
В детдоме, если ты не ел, что бывало?
Ты оставался голодным.
Да, ты оставался голодным. Он просто привык к тому, что с ним возятся.
Ему надо усвоить: если дают есть, ешь.
Глотай, или ночью тебе придется плохо.
Брат посмотрел одну передачу о боливийских беспризорниках, нюхающих газ и клей.
Но матери не было дома четыре дня, у нас не было денег на клей, нам пришлось искать магазин подальше, где нас не знали. Мы сидели на полу в гостиной, нюхали остатки краски из пакета. Пили вермут. Пили «Писает Амбон» и зеленый ликер со вкусом киви, все, что мы нашли в кухонном шкафу, где она это оставила или забыла.
В тот вечер мы слушали Элвиса. Если выкручивали звук на полную, вопли братика становились частью музыки. Как малый барабан, почти неслышный. Когда иголка перескакивала на следующую дорожку, мы громко разговаривали. Если надо было перевернуть пластинку, мы гремели бутылками. Мы говорили:
Ну как тебе красная краска? Как зеленая или хуже?
И мы смеялись. Громко смеялись. Смеялись, пока снова не начинала играть пластинка.
Я сказал Нику: может, он болен? Ник был голубоватым силуэтом. До дивана были сотни километров. Удивительно, как это он меня слышит.
Он сказал: давай посмотрим. Если через час все еще будет плакать. Когда Элвис снова споет «Wooden Heart».
Когда он пропоет куплет на немецком. Тогда посмотрим.
Если все еще будет плакать, найдем мать. Придется найти. Если она не в «Обезьяне» и не в «Медведе», то наверняка в «Клоуне». Если только не лежит на спине. Как гоночный автомобиль, на котором меняют колеса.
