Я нечасто общался с профессиональными проститутками. В принципе, они делятся на две категории: прожженные стервы и невинные жертвы обстоятельств. Шай, несмотря на ее откровенный наряд, больше похоже на инженера или сотрудницу банка. Она спокойна, уверена в себе и явно знает себе цену.
– Вашим работодателям, наверное, не обязательно знать о нашем разговоре…
– Значит, ДВК?
– ДВК?
– Деньги в конверте, в обход бухгалтерии. Можно попробовать договориться.
Я смотрю на ее туфли. В женской обуви я полный профан, но это действительно роскошные туфли. Натуральная кожа, элегантный фасон. Такие туфли, наверное, стоят дороже, чем мой автомобиль. Шай двадцать один, и я даже не сомневаюсь, что к тридцати годам она станет богатой женщиной. Ее сердце отвергнуто за ненадобностью, а может, его вообще не подключали. Когда тебе наплевать на всех, кроме себя, – это предельная степень свободы.
Сидеть за одним столиком с Шай – это приятно. Другие мужчины в кафе с уважением поглядывают на меня. Как будто я что-то значу лишь потому, что сижу за одним столиком с Шай. Сразу видно, что она из избранных. Она может быть моей дочерью, или подругой, или оплаченной проституткой – в данном случае это не важно. Она со мной, и мой статус резко повысился. Восхищение кретинов немногого стоит, и все равно это приятно. Как теплый летний ветерок.
– У меня есть один друг… – Я рассказываю про Напалма, про его патологическое невезение, и объясняю, что мне нужно от Шай.
– Все ясно. ООЛД.
– ООЛД?
– Опыт общения с любимой девушкой.
Ну, конечно: ты искренне веришь, что изобрел нечто новое и небывалое, а потом выясняется, что кто-то уже давно обозначает твое гениальное изобретение простенькой аббревиатурой.
Мы с Шай обсуждаем детали, прорабатываем сценарий, и все это время я пялюсь на ее грудь. Потому что не пялиться невозможно. Юная плоть – это красиво. И о чем, интересно, это говорит? Ну, то, что я пялюсь на грудь юной девушки? Что это: давняя привычка или проявление нестареющего скудоумия? Потому что, если бы я захотел вновь искать общества женщин, я бы в жизни не начал с Шай, в которой столько же нежности и тепла, сколько в колоде для рубки мяса.
У меня было несколько знакомых, вполне преуспевших на жизненном поприще, и вот что меня поражало в них больше всего: это были действительно умные люди, и все они с ранней юности воспринимали жизнь, как некую ужасную данность, в которой нет места для счастья, и не тратили время на то, чтобы стремиться к этому самому счастью. Они не были скучными, мрачными занудами. На самом деле это были очень приятные люди. С ними было приятно общаться. Но я просто не мог представить кого-то из них в состоянии сильного душевного расстройства. Казалось, их вообще ничто не огорчает: ни смерть кого-то из родственников, ни расставание с женой, которая сбежала к кому-то другому. Как будто им ампутировали все чувства. Это были эмоциональные инвалиды. Хотя, разумеется, сами себя таковыми не считали.
Я совершенно не представляю, что Шай будет кого-то любить или о ком-то заботиться. Пусть даже о кошке. К несчастью, во мне самом все еще теплится желание быть счастливым. И кто из нас ошибается? Быть может, любовь и порядочность – это лишь маски, за которыми скрываются высокомерие и эгоизм? А честность – просто залог того, что когда-нибудь мы все же получим что-то взамен?
Мы придумали такой план. Напалм знакомится с Шай, скромной библиотекаршей из Айовы, в последний день ее отпуска. Она “западает” на Напалма, проводит с ним ночь, но перед тем, как уйти, сообщает ему, что ее жених, с которым она крупно поссорилась как раз перед отпуском, позвонил ей и просит вернуться. И хотя с Напалмом она испытала невообразимый экстаз, все-таки они с женихом столько всего пережили вместе, и Шай просто обязана дать ему еще один шанс, бла-бла-бла. Да, она бросит Напалма. Но бросит с любовью, и будет потом изнывать от тоски.
А у Напалма останется воспоминание о сказочной ночи. И еще он поверит, что его тоже можно любить.
– У тебя есть подходящий наряд?
– Ты даже не представляешь, как часто я изображаю скромную библиотекаршу. Все хотят засандалить скромной библиотекарше. ВНД.
Я не прошу разъяснений. Достаю из бумажника фотографию Напалма.
– Да уж, печально, – комментирует Шай.
Мы еще раз обсуждаем цену. Я продолжаю таращиться на роскошную грудь, и мне вдруг приходит в голову, что привлекательность юности – не только в свежести крепкого тела, но и в ее незапятнанной чистоте (последнее, вполне очевидно, не относится к Шай). Когда тебе переваливает за сорок, очень трудно не превратиться в ходячую емкость с ядовитым сарказмом и горечью от бессчетных разочарований.
Мы договариваемся о цене. Цена, кстати сказать, запредельная. Но я все равно соглашаюсь: я убил столько времени на этот проект, что мне уже хочется, чтобы все поскорее закончилось. Шай деловито убирает задаток в сумку.
Вернувшись домой, падаю на колени и усердно молюсь. Это все потому, что надежды нет вовсе, или мы просто ее не видим, или она всегда где-то за горизонтом?
План такой: я договариваюсь с Напалмом, что мы с ним встречаемся после обеда в одном интернет-кафе. У меня не получается прийти на встречу, и Шай ненавязчиво завязывает знакомство.
– Например, притворишься, что у тебя на компьютере что-то зависло, или, допустим, что ты вообще не разбираешься в этих бесовских машинах, или…
– Я знаю, что делать. У меня все под контролем, – перебивает меня Шай. Но я все равно беспокоюсь. Беспокоюсь, что Шай даже в скромно-приглушенном варианте все равно будет слишком роскошна для правдоподобия всей нашей затеи.
И Напалм, как и все мы, упустит тот пресловутый шанс, который дается раз в жизни. Потому что просто не поверит своему счастью.
Утро выдалось пасмурным и угрюмым. Меня попросили провести заупокойную службу в память о брате одного из моих прихожан. Из-за пробки, скопившейся по причине самоубийства, я опоздал. Какой-то мужик выбросился из окна отеля, с десятого этажа. С четырехлетним сыном на руках. Юрист, довольно успешный. Пребывавший до этого в добром здравии. Вот что особенно грустно: вполне обеспеченный человек, молодой и здоровый. Когда больные и старые уходят из жизни по собственной воле, это еще можно понять. Во всех остальных случаях причина скорее всего кроется в том, что у человека нет никого, кто может прикрыть ему спину, поддержать, внимательно выслушать, сказать с искренним чувством: “Да пошли их всех на хуй”, – и по-дружески похлопать по плечу. Да, очень часто бывает, что все упирается в такие простые вещи. Точно так же, как правильное лекарство убивает болезнь, несколько искренних, теплых слов, сказанных правильным человеком в нужное время, могут спасти тебе жизнь.
В молодости мы этого не понимаем. Но с годами становится ясно, что ты устал: может быть, все не так плохо – просто ты страшно устал. И разочаровался. И тебе хочется уберечь от этой напасти своих детей.
Заупокойную службу о брате заказал Уилсон. Я взялся за это с большой неохотой, потому что не помню, чтобы Уилсон хоть раз заходил в Церковь тяжеловооруженного Христа. Я ни разу не видел его на службах, хотя сам Уилсон утверждает, что он там присутствовал. Скорее всего Уилсон, как и большинство из нас, обращается к Богу исключительно в кризисные периоды. Я согласился скорее всего потому, что мне было проще ответить согласием, чем отказом.
По словам Уилсона, его брат не пил, не курил и не баловался наркотиками. Он ходил в секцию спортивного плавания, практически не ел мяса и раз в неделю работал в приюте для бездомных собак в качестве волонтера. Ему было двадцать три года, и он скоропостижно скончался, сидя перед телевизором. Вот так, раз – и все. Подобные случаи заставляют тебя задуматься о тщете всего сущего: какой смысл жить достойно и правильно, если хорошие люди умирают совсем молодыми, а те, кто насилует женщин, грабит прохожих и измывается над детьми, живут долго и счастливо?
Когда я приезжаю на кладбище, там завершаются еще одни похороны.
И тоже – совсем молодой человек.
Студент из хорошей семьи. Погиб в результате несчастного случая. Разрядил огнетушитель. Ему действительно крупно не повезло, если учесть, что в каждый отдельный момент времени сотни тысяч подвыпивших юнцов разряжают огнетушители по всему миру, но еще не было случая, чтобы кто-то от этого умер. Разумеется, этому парню не стоило разряжать огнетушитель себе в рот, то есть, в отличие от брата Уилсона, который вообще ничего не делал, а просто смотрел телевизор, этот горе-пожарник пострадал от собственной глупости… хотя наказание вышло чрезмерно суровым. Интересно, семье Уилсона было бы легче, если бы Харви погиб потому, что ему вдруг приспичило подурачиться с каким-нибудь опасным предметом, например, пожонглировать цепными пилами?
– Наше горе безмерно, а скорбь глубока, – говорю я о человеке, которого не знаю, обращаясь к людям, которых не знаю. – Каким он был, Харви? Он был молодым.
