Никого.
Никого в гостиной, никого на кухне. Снова этот звук, я опускаю глаза.
Нога Мартина скребется о линолеум, изо рта идет пена.
Мы едем в такси. Я держу его голову, рукавом вытираю рот, его тельце дрожит. Глаза вялые, красные, вот они закатываются, видны одни белки. Я трясу его, пока снова не показываются зрачки, но он не фокусирует взгляда.
Шофер едет и на желтый, и на красный. Собранно, откинувшись назад, держит руль обеими руками. К радио даже не прикоснулся, как мы сели. А по радио идет викторина, проигрывают музыкальные отрывки, а слушатели должны звонить и отгадывать, что это. Он проезжает еще один красный. Нам вслед гудят. Шофер не сразу решился нас взять. Молодой пакистанец со шрамом на щеке. Я смотрел на него сквозь стекло, стучал, а он тупо таращился, не знал, что делать. Затем вышел, обежал машину и помог залезть.
В больнице мне задают кучу вопросов. На бо́льшую часть я просто отвечаю «да» или «нет». Врачу лет сорок — сорок пять, ранняя седина. Мартин лежит на каталке, которую везут санитары, я держу его за руку, идем быстро, но на бег не переходим, а врач все задает вопросы. Где-то позади слышны звуки шагов медсестры.
Врач спрашивает:
У него есть на что-нибудь аллергия?
Нет.
Аллергия на орехи?
Нет.
Он ел орехи сегодня или вчера?
Я не знаю.
Аллергия на пенициллин?
Молоко, рыбу, глютен?
Пылевых клещей?
Кошек?
Собак?
Он получает какое-то лечение?
Нет ли у него диабета?
Он ел?
Курицу, морепродукты, сырые желтки?
Что он ел? Ел что-нибудь необычное?
Страдает эпилепсией?
Нарколепсией?
Его завозят в палату, в горло засовывают шланги, делают уколы. Много уколов. Забрали кровь и впрыснули в него прозрачную жидкость.
Один ил врачей стоит между мной и Мартином, пытаясь поймать мой взгляд, он спрашивает:
А он мог выпить из какой-нибудь бутылки с моющими средствами? Вы нашли его на кухне, верно? Вы ведь там храните моющие средства? Да, под раковиной. Как обычно. Все там держат. Попытайтесь вспомнить, не стояли ли бутылки на полу? Какая-нибудь открытая? Какие там стояли бутылки: «Аякс», «Хлорин»? Что-нибудь на полу стояло? Вы должны вспомнить, это очень важно.
Я думаю.
Думаю.
Вижу белый порошок. Вижу, как Мартин его находит. Ищет что-нибудь поесть. Он уже большой мальчик, сам может себе завтрак приготовить. Чего будить папу, он и сам поест. Работает телевизор, звук на минимуме, чтобы не разбудить папу. Притащил одеяло, сидит на диване. И вот он проголодался. Долго искал хлеб, может, хлопья. Что-нибудь пожевать. Залез на стул и ищет. Приходится встать на цыпочки, что-то там в коробочке? Любопытство, вечное любопытство. И вот достал. Так, наверное, и было. Может, принял за сахарную пудру.
Сунул в рот. Голодненький, целую горсточку.
Я качаю головой. Нет. Не знаю. Не знаю, что он мог выпить, «Хлорин» или что-то еще.
Врач смотрит на меня, прямо в глаза, ну просто гипнотизирует. Как будто если он достаточно долго будет смотреть мне в глаза, все ответы на его вопросы проступят у меня на лбу. Отворачивается, меня больше нет.
Аппарат работает с каким-то чмокающим звуком. Тело Мартина выгибается на носилках, затем снова замирает. Медсестра берет меня за локоть.
Я сижу в коридоре. Меня попросили подождать снаружи. Так, дескать, проще будет. Они возятся уже двадцать минут. Еще один врач вошел в палату. Снова вышел, как будто куда-то спешит. Я сижу. Смотрю на руки. Потею. Если он умрет, думаю я. Если он умрет…
Иногда приходится прислушиваться к собственной лжи.
Он поправится — это первая.
Вторая: не важно, что он съел. Ему просто сделают промывание желудка. Так всем делают, это не важно. Я верю в это. Я правда в это верю.
Я верю в это.
Если он умрет…
Я знаю: если вбежать в палату, закричать, что ему нужен укол нарканти, или налоксона, или другого антидота к героину…
То это конец, ничего уже не исправишь. Я его больше не увижу. Он больше не будет моим, он больше не будет ничьим.
Ночью я сижу на стуле рядом с его кроватью, работает аппарат искусственного дыхания. Рано утром он открывает глаза и осматривается, взгляд все еще не фокусируется. Я целую его в лобик.
Через три дня мы возвращаемся домой на такси. Голос у него охрипший из-за всех этих шлангов. Всю дорогу говорит о том, что ему хотелось бы съесть: пиццу, гамбургер, картошку фри.
Я сказал: да. Да, солнышко, все будет, не хватает мужества объяснить, что ему больно будет есть, что пару дней придется питаться супом. Под стулом на кухне я нахожу бутылку с отбеливателем, она опрокинута, жидкость вытекла и оставила на линолеуме нестираемое пятно. Завернувшись в одеяло, он смотрит мультик.
54
Веду Мартина в садик. Он очень хотел. Сказал, что хочет. Можешь не ходить, если не хочешь. Под мышкой новый радиоуправляемый автомобиль. Развивает скорость до тридцати километров в час, на коробке было написано. Это правда, пап? Да, малыш. Полдороги он несет его, потом ему становится тяжело, и дальше несу я.
— Не забывай, что, если берешь игрушку в садик, другим тоже надо дать поиграть. Ладно? Такие правила.
Он кивает. Идем дальше. У меня уже плечо заболело, даже не понимаю, как он его так долго нес. Большой красный гоночный автомобиль с антенной на полметра. Сбоку реклама нефтяной компании и компании по производству табака. Дороже не бывает, если только на бензине. Для взрослых мужчин, у которых в детстве такого не было.
Мартин останавливается. Я по инерции прохожу пару шагов, и только тогда замечаю, что он стоит. Выглядит весьма решительно. Злой, расстроенный. Озабоченный. Всё вместе.
Опускаюсь на корточки:
— Что случилось, солнышко?
— Не пойду в садик.
Он еще охрипший, с голосом уже лучше, но еще охрипший. Спрашивал: а я теперь буду говорить, как дядя Ник? Нет, малыш, это пройдет.
Стоит, скрестив руки.
— Почему, солнышко мое? Почему ты не пойдешь?
— Не хочу, и все.
— Хорошо, лапонька, не ходи. Я просто подумал, что…
— Они ее сломают.
— Машину?
— Да. Они же ее сломают.
— Ну и ладно, солнышко ты мое…
— Но я…
— Я тебе другую куплю.
— Правда?
— Обещаю, малыш. А если и ту сломают, я тебе куплю третью.
Он опускает глаза, все еще сомневается.
— А если и третью сломают… куплю тебе четвертую.
— А если четвертую тоже сломают, а, пап?
— Куплю пятую.
Он смеется.
Мы идем, держась за руки.
Я ставлю машинку и вынимаю из сумки пульт. Машина едет перед нами по тротуару, перепрыгивая через неровные плитки.
Нас встречает Мона. Как будто ждала. Берет меня под руку. Такое легкое прикосновение, что непонятно, дотронулась ли она на самом деле.
— Ну как он, выздоровел? — спрашивает.
— Ему лучше…
— Я так расстроилась…
— Да., у меня был просто шок.
Мартин вбегает в группу. Меньше недели прошло, а ребята уже встречают его так, словно он уезжал в Америку. Пахнет пластилином и жженой пластмассой от термомозаики, которую они как раз обрабатывают с помощью утюга.
Ставлю машинку на пол, даю Мартину пульт. Он сразу отдает пульт девочке в очках и с хвостиками.
Машина натыкается на стулья и столы.
— Надо было мне позвонить, — говорит Мона.
Смотрит серьезно. Только сейчас я замечаю, какие темные у нее глаза. Скорее даже черные, чем карие.
— Мне как-то было не до…
— Да нет, — говорит она, — я не имею в виду… Я, может, могла бы помочь чем-то. Ну, если…
— Мы справились… но все равно… спасибо.
Улыбаюсь ей:
— Я позвоню.
— Нет, — говорит она.
— Нет?
— Нет, если только я не позвоню первая. Твой номер висит у нас на доске.
