Джереми Л. Смит знал, что именно так всё и будет. Он знал это. Но он предвидел и ещё кое-что, о чём вы пока ничего не знаете. Это случится много позже. Это произойдёт с Николасом Л. Смитом. И я ничего не скажу вам об этом, потому что знание будущего всегда ведёт к попыткам его изменить. А в данном случае эффект бабочки не должен сработать ни при каких обстоятельствах.
Итак, Николас Л. Смит живёт в своём замкнутом мирке, а вы читаете книжки о его непосредственной детской мудрости. Уподобляющей его маленькому Иисусу, который сам пришёл в храм, потому как там он мог разговаривать со своим Отцом.
«Кардинал Мольери», — зовёт мальчик своего главного надзирателя.
«Да, мальчик мой?»
«Расскажите о маме».
Ему всегда говорили только об отце. Ему показывали портреты Джереми Л. Смита и сообщали: ты — сын Божий. Твой отец — это благословение Божье, и ты — тоже благословение Божье. Ему рассказывали, каким великим был его отец, как он спас человечество от чумы и от войн, как исцелил тысячи людей, как разговаривал с Богом. «Бог — мой дедушка?» — спрашивал ребёнок. «Да», — отвечали ему заведомую ложь, и мальчик снова шёл в церковь, чтобы в тысячный раз прочитать молитву на мёртвом языке.
О матери старались не говорить. «Она была святая», — и этого было достаточно. А своим лицам они придавали такие выражения, что спрашивать уже ни о чем не хотелось. «Она была святая», — это стандартная отговорка. Мальчик слышал её уже тысячу раз, но она ему ни о чём не говорила. Это пустой набор слов. Набор букв, похожий на слова.
«Как её звали?»
«Уна, — отвечал Мольери. — Её звали Уна».
Отделаться от ребёнка короткими фразами невозможно. Кардинал понимает это. Он понимает и то, что вопросы нельзя оставлять без ответов, потому что это ведёт к бунту. А бунт — это последнее, что сейчас нужно Церкви.
Он садится на диван рядом с мальчиком. По полу разбросаны игрушки. Это библейские фигурки. Вот маленький Иисус, вот Мария, вот Иосиф. Двенадцать апостолов. Есть и ветхозаветные персонажи, но они в другой коробке — Николасу нельзя их смешивать. Он разыгрывает выверенные сюжеты. Вот три волхва направляются к хлеву, где Мария качает маленького Иисуса. Их встречает Иосиф. Волхвы преподносят Иисусу подарки. Больше всего Николас любит сцену распятия. В неё можно играть долго, потому что она сложная, у неё много сюжетных линий и ответвлений. Понтий Пилат выходит и говорит: «Ессе Homo». Николас не понимает значения этих слов. То есть он знает перевод, но не понимает их веса.
Самое страшное, что этого не понимаете и вы. Вы столько лет ненавидели предателя Пилата, который подло умыл руки, вместо того чтобы просто помиловать Христа, что уже не можете постичь тайного смысла всего этого фарса. Ведь Пилат не имел права его помиловать. Он был римским воином, и честь римского воина была ему дороже мнения иудейской толпы. Помилование государственного преступника ставило под сомнение лояльность Пилата по отношению к Римской империи. По сути, Иудея была для него не более чем местом ссылки, наказанием. Отдалённая и непослушная провинция — да, именно так. Но человек в Пилате не позволял ему просто казнить невинного. И он выбрал самый правильный путь. Путь, который не отбрасывал тень на честь римского воина, но при этом позволял ему спасти осуждённого.
Вы скажете: он приказал мучить Иисуса. Приказал надеть ему на голову терновый венец и исхлестать его плетьми. Правильно. Он искренне надеялся, что толпа удовлетворится этим. Что она насытится мучениями, уже испытанными Иисусом, и помилует его. Он спасал Христа, избивая его плетью с крюками на концах. Спасал, когда приказывал выводить его, голого и окровавленного, на помост перед толпой смеющихся идиотов. Спасал, когда указывал на него со словами «Ессе Homo». Он спасал его каждым своим движением, каждым жестом.
Но он не мог спасти его, потому что не имел права противостоять толпе. Не имел на это никакого права. Если толпа говорила «надо», он должен был ответить «да».
Он дрался до последнего, до последнего цеплялся зубами за тщедушную фигурку измученного плотника, потому что видел в этом смысл своей жизни. Он был префектом в такое время, когда нельзя было править без крови, и он правил кроваво. Он резал и бичевал, но он и спасал, он строил и воздвигал. Он правил всего десять лет — десять самых страшных лет в истории Иудеи. Рим был вынужден снять Пилата с должности, потому что толпа помнила о нём только то, что он казнил Иисуса. Толпа не помнила, как кричала: «Отдай нам Варраву!» Не помнила, как Пилат показывал им избитого Спасителя и спрашивал: «Отпустить его? Он получил своё наказание — отпустить его?» Толпа никогда не помнит того, что следует.
А ведь он не был трусом. Он был солдатом. Он командовал кавалерийской турмой и пробился в префекты сам, не будучи римлянином по рождению. Иудейский Всадник.
И сейчас мне представляется такая картина. Этот пока подтянутый, но уже начинающий расплываться мужчина в красно-белой тоге и стальном панцире выходит на балкон и смотрит на толпу. Откуда-то сбоку выводят Иисуса. Он тощ и убог, окровавлен и грязен, его лоб покрыт засохшими струйками крови, стекавшей из-под тернового венца. Он страшен. Этот ли человек соблазнял вас, люди? Да, это он! Этот ли человек называл себя Царём Иудейским? Да, он называл! Этот ли человек призывал вас восстать против власти Рима? Да, это он! И так далее. Они подписывают смертный приговор тому, кому после будут молиться. Тому, кто спасал и исцелял их, превращал их воду в вино, кормил их хлебами и рыбами.
«Он в третий раз сказал им: какое же зло сделал Он? Я ничего достойного смерти не нашел в Нём; итак, наказав Его, отпущу». Это Евангелие от Луки, 23:22.
Он трижды спрашивает у толпы, потому что не хочет, чтобы Иисуса распяли. Потому что знает, кто такой Иисус, чувствует это в глубине души, этот мужественный человек. Но толпа слепа. Она повинуется словам фарисеев. «Варраву, отдай нам Варраву».
Вот он — самый главный момент. «Ессе Homo». Это избитое, изуродованное, измученное существо — человек, который выше любого из вас, любого из толпы.
И Пилат умывает руки. Он берёт пиалу с водой и опускает в неё свои большие сильные ладони. Жена Пилата за его спиной прячет лицо, потому что Иисус снился ей этой ночью и она знает, к чему приведёт его смерть. А Пилат брызгает водой на людей внизу.
Маленький Николас разыгрывает эту сценку снова и снова. Оловянный Пилат стоит на балконе игрушечного дворца. Иисус стоит рядом. Внизу — фарисеи, солдаты и простой люд. Николас передвигает фигурки и что-то бормочет про себя. Больше всего ему нравится именно сцена с «Се, человек!». Он готов повторять её снова и снова. Снова и снова выводить префекта на балкон и произносить эти слова. Каждый день. По несколько раз.
А ещё Николас играет в отца. Оловянный Джереми Л. Смит проходит между рядами тёмных фигурок в военной форме и говорит: «Войны нет, войны больше нет». И фигурки падают. Они не могут согнуться, не могут встать на колени, поэтому просто валятся ничком и лежат раскрашенными лицами вниз.
Николас не понимает, что это взрослые игры. Что ему рано в них играть. Но кардинал Мольери полагает, что именно такие игры ему и нужны.
Сейчас Николас не смотрит на свои фигурки, на свою игрушечную армию. Его взгляд обращён к кардиналу. Потому что Николас ждёт ответа. Точно так же, как ждал его Понтий Пилат, глядя на свою иудейскую толпу. В глазах мальчика — не вопрос и не ожидание, в его глазах — требование. Это наследство от отца.
«Твоя мать…» — начинает кардинал. И понимает, что сказать практически нечего. Она была шлюхой. Проституткой. Она делала минет на улице. Она болела гонореей. И ей просто повезло. Твоя мать была никем, падшей женщиной, пустым местом, болячкой на теле города. Она умерла в родах, потому что мы позволили ей умереть. Потому что мы захотели, чтобы она умерла. Потому что она была недостойна.
«Она была праведной женщиной, — врёт кардинал. — Она познакомилась с Джереми Л. Смитом на улице Рима, он помог ей…»
Мальчик ждёт продолжения. Спичрайтеры не придумали текст для такого случая. Это непредвиденные обстоятельства.
«Николас, давай, ты будешь задавать мне вопросы, а я — отвечать? Так нам будет проще».
Это выход, кардинал Мольери, это неплохой выход. Может, мальчик и не сможет найти правильных вопросов.
«Почему она умерла?»
Это правильный вопрос, кардинал, это совершенно правильный вопрос.
«Её забрал Бог». — «Она была красивой?» — «Да, она была очень красивой».
Здесь имеет место другое понятие о красоте — не такое, к которому вы привыкли. Вы смотрите на женщину и видите её стройный стан, её грудь и ягодицы, тонкий прямой нос и длинные чёрные волосы. И вы восхищаетесь её физическим совершенством. Такое представление о красоте граничит с вожделением настолько плотно, что всякая грань стирается. Вы оглядываетесь на такую женщину на улице — на её стройные ноги, затянутые в узкие сапожки, на её ярко накрашенные губы и искусно подведённые глаза. На самом деле вы не восхищаетесь ею. Вы просто думаете о том, как круто было бы с ней переспать. Трахнуть её, попросту говоря. Вы думаете о том, как эта красавица будет стонать под вами или над вами. Как она сделает вам минет вот этими накрашенными алыми губками. Вы думаете о том, что стоило бы снять порнофильм с её участием.
