по сторонам, с предмета на предмет, попадается опять экран с тем письмом… спрашивает: нужна ли его помощь? Хочет навестить.
Нет. Не хочу. Хочу побыть один. Понять, что́ происходит? Никого не хочу видеть. Похоже, у меня и правда проблемы… господи, не хочу…
На глаза наворачиваются слёзы. Хватаюсь за голову и повторяю про себя, что этого просто не может быть, не может быть со мной!
Заставляю себя ещё чуток напрячься и попытаться вспомнить всё, о чём он писал. Что произошло?
Наверное, что-то плохое… наверное, поэтому он меня притащил сам, обколотого, судя по всему, под расписку, сюда, домой, после больницы. Зачем притащил? Что со мной было? Явно, что-то не то… А что?
Упал.
Да, упал!
На улице? Пока шёл куда-то?
Да, шёл. Шёл на работу.
На работу? Мы же нигде не работаем, материалы шлём по электронной почте.
Нет… другая работа.
Да.
Другая.
Что мы делаем?
Думай…
Мы…
Мы…
«Какой ты хороший, хомячок!»
В голове выстреливает, бу́хает!
Да, точно, хомяк. Кукла. Костюм.
Да… мы упали…
В памяти всё начинает складываться снова в цельную картинку: я кручу девочку, вдруг теряю контроль над ситуацией, меня ведёт, начинает мутить, изо рта извергается газированный фонтан, льётся из носа, его слизистая разъедается желудочным соком… всё это чувствую, всё ощущаю, тёплый поток льётся за ворот, стекает в штаны, в кеды… падаю… и темнота. Просыпаюсь от топота рожающей слонихи… почему рожающей?
Неважно.
Просыпаюсь: шум, гам, засыпаю снова… и уже с этого момента себя вроде бы помню. Перед этим мой друг меня караулил… да, сидел со мной.
Плохо. Очень плохо.
Пишу ему ответ, быстро, путаюсь в символах, не трачу время на запятые – всё сплошным корявым текстом с частыми пропусками букв, с частой путаницей места.
Пишу, что дело у меня, похоже, совсем плохо. Говорю, что хочу побыть один, чтобы подумать… дай бог, пишу, что удастся что-нибудь закончить в плане сочинений. Говорю ему, что очень его люблю.
«Не сообщай маме, ни в коем случае не говори ей об этом. Ей осталось совсем не много, поэтому пусть доживёт жизнь с сознанием, что я, хоть и бросил её по сути, но всё же хотя бы жив. Позаботься о ней, навещай, пожалуйста, говори с ней, рассказывай обо мне, раз я всё не мог найти время на это… Привози ей подарки от меня, свози куда-нибудь… деньги со своих счетов я переведу тебе в ближайшее время… на вопрос о том, почему я не приезжаю, скажи ей, что у меня очень много дел… Господи, какая я сволочь… в общем, пожалуйста, не бросай её… я всё думал, что сейчас доделаю всё, что хотел доделать, и приеду к ней… навещу… но так и не приехал. Друг, я люблю тебя».
На гонорар от Зершторена я купил ей дом в деревне, о котором она всегда мечтала. Правда, она сильно расстроилась, когда я сказал, что не смогу с ней долго там оставаться. Уехав в город и осев в комнате, в которой мы с ней жили: я с самого рождения, мама – почти тридцать лет – я каждый месяц пытался к ней наезжать, но чем дальше шло время, тем реже я у неё стал бывать. Мы порой с ней созванивались. Но мама будто чувствовала, что мне сейчас не особо хочется с ней говорить, поэтому не звонила часто; только если я давно не выходил на связь, она, заволновавшись, под вечер дозванивалась до меня и спрашивала о моих делах. Я всегда отвечал, что дела мои хорошо. Как твоя книга? – спрашивала она. А я отвечал, что порой пишу, но больше занимаюсь сейчас в журналистике. Она говорит, что это хорошо. Спрашивает, почему так редко стал звонить. А я пытаюсь найти отговорку… говорю, что очень много дел, устаю… она говорит… она говорит: ну ладно, сынок, ты отдыхай только, не зарабатывайся, всех денег не заработаешь… говори, что любит меня… говорит, что я её солнышко… что самый любимый… просит, чтобы звонил почаще… я говорю «хорошо»…
«Пока, сыночек!»
«Пока, мам…»
Уронив голову на сложенные на столе руки, плачу…
Я планировал накопить на квартиру. На счете уже была внушительная сумма; а в кредиты залезать не хотел, на меня бы давила эта аура кабалы, принужденности, обязанности. Тихо-мирно гонорары с журналистских заказов я клал на счёт. Роялти с романа я клал на счёт. И все лишние деньги я клал на счёт.
Только теперь зачем мне всё это?
Лежу на кровати, мучаюсь болями в голове.
Таблетки уже не помогают. Съел почти всю баночку, по инструкции – это убойная доза, но даже спать не тянет.
В какой-то момент бросил следить за сменой суток, и если раньше у меня было хотя бы смутное представление о том, какой сейчас день, число, то теперь совсем не разберу в какой я части недели, только свет за окном сообщает мне о том, день ли сейчас или ночь. Ответил ли мне что-нибудь мой друг, я не знаю. Закончив плакать, с высохшими глазами, опустошёнными, с высохшей головой и тоже опустошённой, я, швыркающий, красный, попытался ещё что-нибудь написать для журнала, но ничего не лезло в голову. Открыл файл с «Тополем», почитал его немного… теперь опять нравится. Вполне не плохая проза. Решил ничего не менять и не править. Дочитал до конца, где остановился, зависнув в ступоре вдохновения, ещё почти десять лет назад… поностальгировал по тем волшебным временам детства и юношества. Сохранил незначительные изменения. И отправил редактору. Ему же отослал всё, что когда-либо писал, все черновики за двадцать семь лет своей жизни…
Сделал ремарку, чтобы деньги за всё это отсылал на другой счёт. Указал номер счёта моего друга.
Закончил со всеми делами в этом мире.
Поставил точку.
И в «Тополе».
И в своей летописи.
Закроюсь сейчас здесь. И буду сидеть, спать. Мучиться головной болью. И ненавидеть всех, кто нарушает мою тишину. Моё святое затворничество.
Таблетки, по всей видимости, наконец-таки начинают действовать. Боль растворяется. С трудом держу глаза открытыми, в голове всё плавает, будто мозг задвигался и стал самолично размешиваться, перетекать, меситься, точно тесто… то собираясь в один комок, то растягиваясь, как карамель… обретая перламутровый перелив.
Чуть ли не падая, добредаю до всклоченной кровати.
И уже едва что-то разумею в этом мире…
… жую.
Большими ложками
Впихиваю в рот
Варёные овощи.
Вкус
Отвратный
Растекается со слюной
По гортани
И нёбу.
Начиняю до упора
Рот
Нашинкованными
Варёными
Морковью и свёклой.
Пытаюсь жевать,
