class="p">Но щёки распирает
До острой боли.
Их сводит.
Язык немеет.
А всё продолжаю,
Не теряю надежды
Всё это прожевать
И благополучно
Проглотить,
Насытившись
Этой гадостью.
Подумываю о том,
Чтобы вывалить изо рта
Всю ту мерзостную
Оранжево-фиолетовую,
Обслюнявленную
Массу.
Но стыдно
Перед людьми,
Которые,
Так же, как и я,
Собрались здесь
За обедом.
И я, задыхаясь,
Жую.
Слышу.
Опять.
Холодильник гудит.
Слышу.
Опять на улице собирается молодёжь.
Будут орать.
И вот – орут. Включают музыку, обильную басами. Им весело.
Я же пытаюсь уснуть. И не получается. Слышу холодильник. И ненавижу его. Слышу людей внизу. И ненавижу их.
Всё более мной овладевает это едкое чувство, всё более мои руки поддаются трясучке, всё более мои зубы трутся друг о друга, нижняя челюсть елозит по верхней, эмали всё меньше и меньше, и терпения всё меньше.
Они собираются всегда под моим балконом. Будто специально.
И галдят.
Что ж, думаю, пусть так. По крайней мере, сейчас моя мечта сбудется.
Обнаруживаю себя сдвигающим ненавистный холодильник с места. Натужно, со скрипом. Всё ближе к балкону.
Баночки трясутся, бутылочки трясутся, гремит и позвякивает. А я всё ближе. Всё ближе эта ночная прохлада. Всё ближе эти кованые перила. Ближе воздух. И ближе сотрясение этого воздуха дурацкой музыкой для умственно отсталых.
Двигаю. Пыжусь. Едва ли получается транспортировать эту белую, бубнящую громадину. Но наконец удаётся оказаться с ним на балконе. Я потный, уставший, запыхавшийся. Но радостный оттого, что те сучьи дети не успели разойтись. Их машина стоит прямиком под моим балконом. И вокруг неё они ошиваются. Смеются. Шутят. Вопят.
Пододвигаю холодильник ближе к перилам. Задерживаю дыхание и отрываю холодильник от балкона.
Он переваливается.
Падает.
Бом!
Последний.
Окончательный.
Мой.
Крики.
Сквитался сразу с двумя своими мучителями.
Ухожу.
Внизу до сих пор крики. Боли и ужаса.
Матершина.
Устал.
Совсем не осталось сил.
Достигаю кровати. Обнимаю постель. И в сладких для уха шумах чужой агонии засыпаю. Радостный.
Отмщённый.
… в чём состояла моя жизнь?
В пору моего созревания, я часто сокрушался о том времени, которое я невоздержанно трачу на порнографию, на её просмотр, тщательное изучение, будто бы, как я себя пытался утешить в прошлом; но то было не чем иным, как поиском зрительных впечатлений для наиболее чувственного оргазма посредством медленного и неспешного онанирования. От скуки. Я смаковал эти минуты и даже часы, обозревая живописные виды сплетающихся друг с другом языков и гениталий. Превращался в пышущее желанием животное, трясущегося кобеля с мощной, дрожащей от нетерпения эрекцией. Получив желаемое, я тут же ник, опадал, задумывался, глядя на стрелку часов, о бесцельно проводимом мною времени, которое бы я мог употребить гораздо полезней. Я мог читать, говорил я себе, я мог писать, не ленился я себе повторять. Но как только мои тестикулы вырабатывали достаточное количество тестостерона снова, все мои противоречия на время исчезали, и мне в очередной раз необходимо было только визуальное и механическое стимулирование; и больше ничего…
Насмотревшись порно, я часто испытывал опустошение, моральную растерянность. И спасался от этой этической проблемы с помощью чтения, усиленного, интенсивного. В ту пору мне сильно помогали «Отверженные» и «Дон Кихот». Я пялился на чужие изощрённые сношения. Обильно кончал. И шёл читать Гюго и Сервантеса. Восполняя баланс.
И всё же очень часто меня донимали мысли о том, правильно ли я живу? На что трачу свою жизнь? Не будет ли «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Не стану ли я въяве героем Паланика? Этаким маргиналом? – задавался я вопросом. И не являюсь ли им сейчас? Несчастным одиночкой? Безответственным изгоем? Доводящим всё до абсурда…
Не люблю охотников.
Рудимент традиционного общества.
Нелепый контраргумент феминизму, кастрировавшему мужчин.
Эмансипация – странная вещь. В XXI веке ставшая неким синонимом истерии. И пандемией умов.
Эти постоянные глупые споры о том, кто же важнее: мужчины или женщины? Последние любят повторять, считая это веским аргументом, что в их матку всё же можно подсадить что-то, кроме мужской спермы, и продолжить человеческий род, а мужчинам никак не подсадишь – этакая кичливость собственными матками и вагинами. Готовы пихать себе между ног всё, что угодно, лишь бы не признавать очевидного факта, что оба пола одинаково значимы в процессе деторождения. Никак не могут успокоиться в своей феминистической мании. Наверное, единственное, что их удовлетворит, – это кастрация всего мужского населения; жестокая месть; какой-то странный комплекс: глубинная обида за все притеснения женщин прошлого, которая всё никак не даёт покоя женщинам нынешним.
(из публикаций)
Надо же, сейчас только вдумался в это: столько лет прошло – Зершторен мне удалось написать в девятнадцать… а сейчас мне, едва дышащему, двадцать семь… прошло восемь лет, но ни одна хоть сколько-нибудь достойная книга у меня не вышла… я всё себя утешал, говорил себе, что времени ещё навалом; и за этими отговорками я скрывался, оклеивал ими всего себя… и ничего не делал. Писал увлечённо материалы для журналов, для интернет-порталов, жил по инерции, будто успокоившись, перебесившись, удовлетворённый созданием Зершторена; но зачем мне всё это было нужно? Зачем, если не исполнил своё главное предназначение? Хотя сформулировал его полно, ещё будучи ребёнком: «я буду писателем».
Человек живёт, чтобы оставить после себя след.
Философы говорят, что по смерти человека, его сущность остаётся в тех, кто его помнит, и в том, что он оставил после себя.
Память людей – эфемерна и непостоянна. Поэтому сущность в ней акцидентна. Субстанциональность, константность, бессмертие сущность обретает только в том случае, когда её носитель был великим творцом. Творцом искусства, истории, творцом этого мира, в котором все мы с вами живём…
Оставить след – вот смысл жизни.
Кто-то оставляет после себя только грязь, наследив. А кто-то – проложенный путь для последующих поколений странников. Пути вдохновения.
И, наверное, мне всё же можно назвать себя таковым. Тем, кто проложил этот путь. И пусть хотя бы лишь одним своим детищем…
Один человек – один проложенный маршрут. Всё же что-то.
«Молодые арабы думают только о потребление да сексе. Их заветная мечта – американский образ жизни, сколько бы они ни утверждали обратное; их агрессивность – лишь проявление бессильной зависти» 23.
Социологи и психологи, прочие исследователи говорят о том, что, попав в более свободную среду, в Европу, нежели их родина, подчиняющаяся строгим правилам религии, мусульманам «сносит крышу», этот яркий контраст позволяет им почувствовать вседозволенность; наученные сдерживать себя только в условиях жёсткого подчинения и диктата, у них просто нет навыка самоконтроля
