– А кто шаман во второй лодке? – змееносец присматривался одновременно к охотникам уже на берегу и к перевозке бело-рыжего священного животного.
– Я думаю, старец с кусками хрусталя на носу. С такой бородой-бородищей, ему должно быть лет триста, – Оквахо печально подергал свою жиденькую бородку.
– Пошли их встретим, – сказал Защитник Выдр.
– А не лучше ли… – начал змееносец.
– Верно, северный брат, – Идущий в Собственной Тени подсыпал в трубку еще какого-то порошка, сделал пару длинных и медленных затяжек, костяным пестиком поправил содержимое чашки, дунул в отверстие на другом конце, еще раз чуть-чуть затянулся, и передал сладко дымящееся волшебное орудие генену. – По чуть-чуть, чтоб не обторчаться невзначай, но духов увидеть, если какие покажутся, и пошли. Это наш остров, и какой обряд они тут ни затеют, мы должны помочь.
– Упала, бедная! – Живорад и Бойко, каждый со своей стороны, помогли корове подняться с колен. Как выяснилось, скот тоже мог страдать от морской болезни. Челодрыг, один из отобранных Карли в разведку, с сочувствием посмотрел на отощавшую, аж ребра торчали, пеструху, и бросился ей на помощь, приговаривая:
– Вставай, вставай, матушка-боденушка!
– Что такое? Два-ста рогаста, четыре-ста ходаста, один хтырок, да два ухтырка? – спрашивала Птаха у Букана.
– Яросвете спаси, такой ворожбы и я не знаю, – посетовал знахарь Глум, только поднявшийся на палубу.
– Дурилка ты толстинная, это ж корова, – нянька Новожея хлопнула его по плечу, так что из вотолы знахаря полетела пыль.
– У нас заведено, по случаю удачного перехода, на берегу для ватаги раскупорить бочонок, – Ушкуй ступил на крупный песок, зимнее пиво на одном плече, напугай на другом. Птица вспорхнула и отправилась в облет окрестностей. Достигнув края леса, напугай сделал пару кругов и вернулся, сообщив:
– Коварные кролики!
– Мы не одни! – пояснил шкипер Пря́мого, и его правая рука потянулась к рукояти меча.
Из леса вышли пятеро. Шедший впереди и самый высокий был почти наг и то ли от природы темен лицом, то ли так раскрашен – на его коже проступал сложный узор. В правой руке высокого был отделанный перьями, раковинами, и еще не пойми чем жезл, загадочно исторгавший дым. За ним следовали четверо, одетые более по погоде и ростом пониже. У одного из них, узкоглазого и плосколицего, на широких плечах, как воротник, сидела здоровенная выдра с длинным хвостом, короткими перепончатыми лапами со здоровенными когтями, толстой мордой, и любопытными глазками.
– Шеко́лиакве́ку, – сказал голый. – На́хтене́йун?
– Коварные кролики, – подтвердил напугай, вспархивая Ушкую на плечо.
Воины с Губителя Нарвалов подняли мечи и копья. Рука одного из пришельцев с разноцветной ленточкой в буйных волосах приблизилась к топору, заткнутому за кожаный кушак.
– Эй, полегче с копьями, – Хельги шагнул на берег. – Да будет в ваших сетях рыба, незнакомцы.
Копья опустились. Плосколицый с выдрой развел руками и белозубо улыбнулся. На берегу стояли пятеро из леса (не считая выдры), Живорад, Бойко, Ушкуй с напугаем на плече, Водима, Бобырь, и корова с Пря́мого, Челодрыг, Краки, Карли, Энгуль, Скари, и Хельги с Губителя Нарвалов.
– Мууууу, – известила корова, увидев торчавшую из-под снега изрядно пожухшую зелень.
Пришельцы, почему-то очень впечатленные мычанием, расступились перед животным, сопровождая его почтительными взглядами. Корова понюхала, потом щипнула траву и принялась жевать. Ее вроде перестало качать из стороны в сторону. Хельги присмотрелся к лицам пятерых – каким-то таинственным образом, узоры были не просто нанесены на их кожу, а выступали из-под нее, устрашающе у плосколицего, загадочно у полунагого, и потешно у второго плосколицего, наделяя его неуловимым сходством с барсуком. Вдобавок, барсуковатый плосколицый держал в руках дудку из кости, когда-то поднимавшей моржовый уд – и кто только придумал в эдакое дуть.
– Разделите с нами, чем боги послали, – Ушкуй поставил бочонок на песок и указал на него.
– У́насу́на? – справился потешный плосколицый поменьше ростом у своего товарища с выдрой, глядя на бочонок.
– Спроси что полегче, – ответил генен ученику, полностью смутив того своим незнанием ответа. – Я думал, это барабан для обряда, а в нем, оказывается, что-то налито…
– Слушай, что мы на этих диких да крашеных будем зимнее пиво губить? Дадим им чего другого, им и невдомек, может, молока? – предложил Бобырь.
– Я тебе дам молоко изводить, Бобырище-упырище красноносое, – вступила с Пря́мого Птаха. – Молоко для дитяти!
– Локке, скинь-ка нам еще шкуру вина, – Хельги поежился. – Али, Скари, как насчет костерка?
– На самом деле, кто это такие? – Энгуль, для которого это было первое путешествие за пределы Танемарка (как, впрочем, и для Хельги и многих других), с удивлением оглядывал лесных выходцев.
– По моему разумению, шаманы, как у Само, например. Ведуны, с духами знаются, и за то все их почитают. Кружек на всех не хватит, делитесь с соседями, – Ушкуй вытащил затычку и уже разливал пиво. – За ветер, чтоб дул, за корабль, чтоб шел, и за деву, чтоб любила!
Поклонившись в сторону Пря́мого и Птахи, он пригубил свое зимнее пиво и передал деревянную кружку голому с дымящимся жезлом. Тот осторожно попробовал напиток и повторил поклон Ушкуя. Глаза голого шамана слегка расширились, и он сказал что-то длинное и звучное своим спутникам.
– Обряд очищения у пришельцев с востока… кхе… необычный, – потрясение Идущего в Собственной Тени было до того сильно, что даже ненадолго отразилось на его лице. – В чаше, судя по вкусу, сжиженный лесной пожар. Попробуй, только осторожно.
Приняв чашу, Защитник Выдр сперва понюхал напиток. Запах был растительным и довольно сложным, с горчинкой. Потом он сделал маленький глоток и поперхнулся.
– Хо-о-роший обряд, – Оквахо обтер бороденку и передал пустую посудину обратно желтоволосому и синеглазому охотнику с востока. – Надо с ними тоже чем-нибудь волшебным поделиться?
– Глаза цвета фиалок, с кем же я про это недавно говорил, – пробормотал Тадодахо, пристально глядя на Хельги. – А может, это я уже обкурился?
Идущий в Собственной Тени протянул трубку шаману в железной шапке и с птицей. Тот повертел ее в руках, очевидно не зная, что с ней делать. Шаман западного клана медведя взял трубку обратно, курнул, выпустил колечко дыма, и предложил своему предположительному восточному собрату повторить.
– Много не вдыхай, не знаю, чего они еще туда напихали, но гломушу я точно чую, – предупредил Бойко.
Ушкуй больше для виду пыхнул и протянул трубку обратно голому. Тот знаками дал ему понять, что ее следует пустить по кругу. Передав дымящееся устройство Бобырю, шкипер спросил мальчишку:
– А ты откуда знаешь?
– Шаман чердынский меня за гломушей только и гонял. Она еще пьяными огурцами называется.
– Похоже, то же самое, что наша дурман-трава, – предположил Хельги. – Если так, мы сейчас с нее да с зимнего пива натощак окосеем не по-детски, держитесь.
– Бобырь, выдыхай, выдыхай! – Бойко тянул красноносого ушкуйника за рукав. У того пошел дым из ноздрей и даже как будто из волосатых ушей, он глупо захихикал и, чуть не уронив, сунул трубку в руки Хельги.
– Точно, мне уже кажется, что у этого в волосах не ленточка, а змея, и шевелится, – поделился Ушкуй, усиленно моргая глазами.
– Это не кажется, – сказал Карли. – Странный народ мы встретили. Один со змеей, другой с выдрой, третий с удом моржовым…
– То ли дело мы, народ прямой, безыскусный, с голимым напугаем да пестрой коровой, – рассудил Бобырь и икнул.
Железная заслонка вычурной работы (как испокон заведено, в виде слона) в высокой отделанной изразцами печи была приоткрыта, внутри жарко горел огонь. Его свет казался красным и слабым в сравнении с пламенами над фитилями в двух высоких стеклянных трубках на столе, питаемыми китовым жиром. За слюдой в свинцовом переплете высокого двустворчатого окна летали снежинки. У тяжелого резного стола в белом покое Святогорова терема сидели семеро.
Гуннбьорн повертел на красиво разрисованной приключениями Семаргла столешнице новую шапку из белодушки – подарок тестя. Рассказывай он новости только Святогору, Быляте, и старому новому посаднику Селимиру, он бы так не стеснялся, но присутствие Званы-вестницы и Бушуихи действовало на него подавляюще, как и сама мысль о том, что последняя теперь неисповедимой волей богов приходилась ему какой-то родственницей. Впрочем, и неподвижный мрачный взгляд наволокского воеводы Люта, о чьей кровожадности аж в песнях пелось, не особенно помогал.
– Так какие ж последние вести с Энгульсея в Роскильду пришли? – вывел его из состояния полной потерянности вопрос Быляты.
