Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина

— Официант не должен бросать своих тарелок, иначе он дерьмо, а не официант.

— Я знаю, я согласился с худсоветом.

— А что будет с нами? — я взял его за руку.

— А ты не догадываешься? Тогда мы бросим монетку.

— Если орел — всё и быстро, если решка — ничего, но быстро.

Котёночкин подбросил монету, она вертелась на фоне заката и убаюкивала, я не видел, какой стороной она упала, я уснул. Утром я проснулся один в своей постели. Я устал за вчерашний день и не пошёл на работу. За этот прогул меня и уволили.

У моих родителей было две квартиры. Одна в Ярославле, другая в Москве. В детстве мне снился сон, как я взял в рот у легионера. Я состоял в четырёх политических партиях и был активистом общества «Легалайз». А сегодня мне не на что доехать до Ярославля.

Сон о легионере был таким. Меня, мальчика из сухой деревянной деревни, одетого в драную мешковину и голоногого, подобрал Он, солдат имперской армии, и горячие поножи блестели как ненормальные. Он шёл в строю и вел меня за руку, и все остальные солдаты завидовали ему, несмотря на моё рубище и голые пыльные пятки. А потом была страшная полутёмная баня, и в дымном закутке он объяснял мне, что первое, чему должен научиться воин, это вбирать в себя силу старшего. Я сосал и светился от патриотизма и приобщенности. А потом была изжога и отруби и крысы на залитой солнцем улице какой-то провинции, а мой легион топал где-то в Ливии, погружая мускулистые ноги в крепких сандалиях в тугую и синюю пыль.

С политикой у меня не получилось. Я хотел делать взрывчатку, а не клеить листовки. Я хотел взрывать ЦКовские бани, полные голых распаренных мужчин, а не читать лекции в школе тупым подросткам. Мне было нужно, а они хотели спасти отечество.

«Легалайз» оказался интереснее, мы были, по крайней мере, в подполье и узнавали друг друга в электричках по конопляному листу на майках. Кроме того, многие из нас погибали, сами понимаете — от чего, и я лил слезы на могилах часто и честно.

Но однажды случилось нечто, и это стало переломным моментом в моей биографии. Я жил у бабушки в Москве, учась на филфаке, а мои отец с матерью преподавали географию и биологию в Ярославле неопрятным школьникам. У бабушки случилось три инфаркта подряд, и я похоронил её на Ваганьково, а через два дня оба моих предка были обезглавлены и растворены в уксусе в собственной квартире неизвестным в белых кроссовках. Поскольку хоронить стало нечего, я сел на автобус и поехал в Ярославль принимать во владение недвижимость.

На пути следования автобуса имелись две остановки, и на первой же я понял, для чего был рожден. Женщины шли мочиться врассыпную, так, словно кто-то бросил их в сторону леса из огромной горсти. Они оседали под кустами, прячась друг от друга и от мужиков. Мужчины же шли в лес строем, по тропинке, протоптанной предыдущими колоннами. Справа и слева от тропины январский снег стал желтым и дырчатым, сами понимаете почему. Мужчины мочились откровенно и страшно, журчанье сливалось в могучий гул и от паров перехватывало дыхание. Я давно уже думал, почему гей-культура более оформлена, чем лесбийская. Почему на одно общество лесбиянок приходится восемнадцать гей-клубов. Почему женщины до сих пор прикрываются каким-то феминизмом, а мужчины давно делают искусство на основе своей ориентации. Почему у геев флаги, транспаранты, значки, подполье, где нельзя и открытая борьба, где можно, а у трибад две серьги в ухе, да и то не у всех. В тот момент я тоже размышлял об этом, мочился, смотрел, как другие мочатся, и размышлял.

Потом была вторая остановка и я ждал её уже не только из-за переполненного пузыря. На следующей остановке моя страсть оформилась и заняла подобающее ей место в моей жизни, главное место. Здесь, возле общественной тропины, я чувствовал себя самим собой. Я стал делать общее дело; при этом я понимал, что являюсь единственным его идеологом и единственным Иудой среди толпы апостолов одновременно. Я был единственным среди них, кто делал Дело осознанно, и видел, что они убьют и растопчут меня, если узнают, что я осознал то, что я осознал.

В Ярославле я продал свою квартиру — и посвятил свою жизнь Делу. Четыре года подряд я ездил на автобусах между Москвой и Ярославлем. В пути я пил пиво, потому, что оно обладает известным эффектом, я стал алкоголиком. Я продал квартиру в Москве. Денег хватило ещё на шесть лет настоящей жизни. И вот я опустился, я стар не по годам, я нищ, и у меня нет денег на билет до Ярославля. Вот я еду зайцем на электричке, но это плохая замена, я простужен, и в тамбуре собирается не более трёх человек одновременно, там тесно.

Граждане пассажиры, подайте на обратный билет. Я просто обязан вернуться в Москву на автобусе. Подайте на билет, или убейте и растопчите меня.

У моих родителей было две квартиры. Одна в Ярославле, другая в Москве. В детстве мне приснился сон, как я взял в рот у легионера…

— Почему мы занимаемся этим только в таком состоянии? — спросил я у голого, пульсирующего и грохочущего Димы.

— Потому что я не могу иначе. Во-первых, я вырос в такой семье, потом в такой компании, потом учился в такой школе, и в конечном итоге стал таким. Во-вторых, когда нет коки, мне откровенно паршиво.

— Но ты мне небезразличен. Давай сделаем так: пусть тебя переломает, я стану ухаживать за тобой. Ты ко мне привяжешься. Ты станешь благодарен мне по гроб жизни, долгой, совместной и счастливой.

— Без кокаина, — ответил Дима, — всем твоим чувствам я предпочту возможность забраться под лифчик уборщицы тёти Клавы. Если ты дорожишь нашими отношениями, не вздумай изменить их структуру.

— А ты сам дорожишь?

— Я ничем ещё так в жизни не дорожил.

Я встретился с нужным человеком в метро. У нужного человека были гнилые зубы. Он узнал меня по походке. Мы поехали на Лосиноостровскую. Там он должен был предъявить мне свою. Платежеспособность. Мы заключали странную сделку. Лосиноостровская — огромный железнодорожный узел. Там в одном из тупиков находилась цистерна, она была нашей целью. Мы забрались на неё. Нужный человек привязал леску к пробирке и опустил пробирку в цистерну. Достал полную. Я понюхал содержимое. Посмотрел на свои ладони, они были в мазуте.

— Кокаин настоящий, — сказал я, — у вас получилось, теперь моя очередь. Почему вы мне поверили?

— С одной стороны, у тебя явный талант и превеликая наглость. Я бы никогда не придумал поставить вагон с кокаином в тупик. С другой стороны, мы ничего не теряем. Если тебе не удастся, мы продадим это сами.

— Почему вам так приспичило завалить телебашню?

— По большому счету, из любви к искусству. Терроризм есть высшее, последнее проявление шоубизнеса. Будет время, когда кроме него не останется ничего. И потом, ты некорректен, я же не спрашиваю, зачем тебе эта цистерна, это все равно, что спросить, кто за тобой стоит.

— Никто. Я Робин Гуд.

— А я Вильгельм Телль.

Нужный человек был моим отцом.

Вечером я спросил у Димы, стоит ли, надо ли, ведь внутри Останкинской башни всегда полно народу, а людей иногда очень жалко.

— Глупости, — ответил Дима.

— Объяснись! — я почему-то стал злиться.

— Можешь себе представить, как это нас с тобой свяжет. Кроме того, я уговорил тебя обратиться к твоему отцу. Ты ещё не понял, что произошло возвращение блудного сына, и нам больше некого бояться. Потом у нас будет кока, которой хватит на всех, кто нас заинтересует. Плюс, ты же ненавидишь телевидение.

Моего плана взрыва телебашни в деталях не знал никто. Меньше всего в нем понимал Дима, хотя ему и отводилась главная роль. На нем была куртка на синтепоне, пропитанная тем, чем полагается пропитывать синтепон в таких случаях. От более или менее серьезной детонации куртка должна была рвануть с необходимой силой. Дима ждал меня в башне, чуть выше цоколя. Я позвонил в милицию из автомата и объяснил, что Дима террорист, что у него взрывчатка, что он стоит там, где стоит. От меня Дима получил инструкции: в случае милицейской экспансии бежать не на улицу, а вверх, к шпилю. Я поднялся на крышу тридцатиэтажного дома в Медведково и стал ждать. В милиции работают грубые люди, они озлоблены низкими заработками и плохой технической базой. В стране бардак. У милиции сегодня выход один: стрелять во все, что движется.

Стоя на крыше тридцатиэтажного дома в Медведково, я смотрел, как опадает, фантастично кренясь, знаменитая иголка на горизонте. В домах шипели пустые телевизоры. Ошалелые люди желали цветных картинок и бешено крутили гетеродин. В Отрадном пьяный телемастер вылез на крышу, смотреть антенну, огляделся и прошептал: «Ядрёна феня! Останкино завалило…»