Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина

Так я жил, никого не трогал, и тут, ясное дело, случилось. Часа в четыре утра из помятой «Волги» с одной, но галогенной фарой вышла женщина в шубе и домашних тапочках, а «Волга» уехала навсегда. На руках у женщины был младенец. Я теперь так думаю, что о моей болезни кто-то знал и ее на меня навел. Сейчас психологов, как палачей при инквизиции. Она вошла ко мне, разбудила среди ночи, и под шубой у нее была только ночная рубашка, младенец же был укутан в такой конвертик, что даже я ему позавидовал. Она стала говорить и, видимо, ее научили, все лицо свое под мои глаза подсовывала. Зацепила она меня, потянула. Хотелось ей окрестить младенца прямо сейчас среди ночи. Я стал моргать, как она, у меня отвисла нижняя губа, был у нее такой дефект внешности, и понял я, что НАДО. Пошли в храм, я свечи зажег, никого будить не стал, все красиво делал, медленно. Свечи некому было держать, но улыбнулась она, потом я, как она, и решил — обойдемся. Что дальше будет, понял я на середине обряда, но остановиться уже не мог. Слишком она любила своего ребенка. Она его так любила, что имела право делать все, что ей вздумается. Она попросила сама его опустить в купель. «Зачем?» — я спросил. «Так ведь теперь уж все равно,» — она ответила. На самом деле было все равно, я чувствовал уже, что у меня грудь от молока набухла. Она опустила ребенка в купель, и держала его под водой, пока он не утонул. Потом сказала: «Спасибо». Развернулась, достав мокрый трупик, и ушла с ним, без шубы, на мороз. Больше я ее не видел.

У меня потом болела грудь, и чтобы не повеситься, я пошел в город, где ездил сутками на метро. В метро, как помнишь, я и нашел тебя, грешного. Привел сюда, жил с тобой, откормил тебя, ишь какой стал холеный. А теперь ты мне говоришь, что нам нельзя перед алтарем трахнуться. Ну повтори еще раз, ну скажи: «Нельзя». Ведь не я же этого хочу, ты этого хочешь. Ты, а не я, понял, скотина.

Я впервые был приглашен в подобное место. Мне назначили прием, а прием сегодня такая штука, что если его назначат, так уж не отвертишься. Я открыл дубовую дверь, и просящая, но сановитая морда швейцара была мне вывеской. Я сунул ему двадцатку, и он встал как вкопанный. Я поднимался по мраморной лестнице с вытертым красным ковром. Вдоль стен стояли фальшивые антики да уральские вазы работы Данилы-мастера, у которого так до конца жизни и не вышло приличной чашки. В одном месте я видел растертый окурок в губной помаде. «Маша курит Давидофф», — подумалось мне. Голландский и итальянский ширпотреб времен Екатерины был заключен в деревянные рамы неплохой, цельной резьбы. «Дрянь обстановочка, — решил я, — живут, как свиньи. Представляю себе морды итальянских алкашей-подмастерий, малевавших сии аллегории. Неплохо было бы сделать что-либо правильное: наблевать на ковер или сморкнуться на контракт».

Меня встретил второй слуга, с мордой погрубей и позадиристей. Ему я ничего не дал, наглый больно.

Голова Ивана Ивановича была, как известно, похожа на брюкву с хвостом, но сегодня хвост был уложен на прямой пробор. В глазу Ивана Никифоровича был монокль, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Оба были во фраках и сидели с двух сторон от меня в креслах. Мне кресла не предложили, и я упал по-турецки на ковер, выбрав, где почище.

— Вы к Маше? — спросил Иван Иванович. — Она обязательно скоро будет. Ничего не стесняйтесь. Лови яблочко. — Он бросил мне сморщенный, но вполне съедобный плод.

— Забавница наша. Она мне сказала, чтобы я о Вас позаботился. — Иван Никифорович многозначительно указал мне на поднос посреди комнаты, на котором были навалены горсти смятых купюр.

Я не заставил себя долго упрашивать. Сгреб деньги, рассовал их по карманам и сардонически ухмыльнулся.

— Чудовищно обидно, — сказал Иван Иванович.

— Да, невыносимо оскорбительно. Вам не кажется, молодой человек, что неприлично набивать деньгами карманы, когда беседа еще и не начиналась?

Я вывалил все набранное обратно на поднос, и, чтобы им стало стыдно, кинул туда же и свои кровные. Хотелось развернуться и уйти, но я обещал Маше, я был уверен, что нужен ей, что она без меня пропадет. Вошел слуга. Он принес четыре рефлектора, расставил их по комнате и включил, направив на меня. Потом накидал в камин дров, плеснул керосину и зажег. По лбу и по спине у меня побежали ощутимые струйки.

— Душно, — сказал Иван Иванович и снял фрак.

— Невыносимая жара, у меня на пятках ожоги, — добавил Иван Никифорович и снял фрак, брюки, ботинки и носки — ожогов на пятках у него не оказалось.

— Нет, — высказался Иван Иванович, — жара штука хорошая, главное, отнестись к ней с душой, — он снял с себя все, кроме плавок.

— Вы совершенно правы, — пропел Иван Никифорович, — Вы порядочнейший и образованнейший человек, — после чего также оголился до бикини.

— Молодой человек, — обратился Иван Иванович ко мне, — Вы разделись бы, а то нам, голым, при Вас, одетых, неудобно.

— Да уж, — прохныкал Иван Никифорович, — уважьте стариков. Если трудно, представьте, что Вы на пляже.

Я любил быть голым среди одетых, но терпеть не мог быть одетым среди голых. Я разделся до трусов, хотел бросить вещи в камин, чтоб знали, но передумал, всякое могло случиться.

— Послушайте, Иван Никифорович, — пробубнил Иван Иванович. — может, нам снять плавки, а то в паху намокло.

— Только Вы уж тогда первым, — ответил Иван Никифорович.

— Это почему же я первым, — вознегодовал Иван Иванович. — Давайте на «раз, два, три».

— Знаем мы Ваши «раз, два, три», милейший, — возмутился Иван Никифорович. — Я на три, а Вы — на восемнадцать.

— Когда ж такое было, чтобы я на восемнадцать, — Иван Иванович покраснел.

— Да вчера и было.

— И это Вы про меня так, при молодом человеке, щадите юношество.

— А Вы будто не при молодом, — Иван Иванович сделался каким-то сивым из красного.

— И все же, Иван Иванович, Вы порядочный гусак, — монокль выпал из глаза Ивановича и повис на цепочке.

— Может, лучше, Вы первым, молодой человек, — Иван Иванович стал грустен и стар. — А то этот осел всех нас перессорит.

Я снял плавки, несильно, но ношеные, скомкал и залепил ими Никифоровичу в глаз. Именно затем, чтоб знали.

— Убрать голую тварь! — завизжал Иван Иванович и, схватив за хвост брюкву Ивана Никифировича, покатился с ним по полу.

В комнату вошел второй слуга, ткнул мне в спину пистолетом, заломил мне руку за спину и голым выставил на улицу. Я сел на холодный мрамор парадного крыльца и так просидел часа три. Маша так и не пришла. Видимо, она пропала. Меня, окоченевшего, подобрала старушка с зонтиком, назвала внучеком и отдала мне свою шаль. С тех пор я сторожу ее дом.

Борхес, конечно, всех переплюнул, хотя в тот день, когда все это началось, я не знал, кто такой Борхес. Просто посетить распродажу вдруг стало престижно. Аукцион имел рекламу на каждом канале, и в небе Подмосковья, под брюхом дирижабля. Надпись в небесах гласила: «Сокровища Сатаны. Распродажа душ великих мира сего». Моя жена любила гороскопы. Я же к ним относился с подозрением, мне был милей Фредди Крюгер.

Мы прибыли к подъезду, стеклянному и ночному, и, пройдя сквозь холл, увешанный голограммами, на каждой из которой был изображен рог, направленный то так, то сяк, попали в уютнейший зальчик с мягкими креслами и трогательной квадратной сценой.

Сатана появился из-за грязноватой сетки во много слоев. Одет он был с грошовой цивильностью, наподобие продавца Гербалайфа. Лицом напоминал улыбчивого литератора-америкоса, например, Теннеси Уильямса, хотя я тогда еще не знал, кто такой Теннеси Уильямс.

— Добрый вечер, господа и дамы, — осклабился Демиург и продолжил. — Я вижу в зале лица красивые, лица благородные, лица умные. Однако, обладая всеми этими качествами, для человека важно не потерять главное. Не потерять детской честолюбивой непосредственности. Я надеюсь, что каждый из вас в детстве хотел стать капитаном Немо, Римским Императором, Королевой Франции или Александром Сергеевичем Пушкиным. Сегодня вам представляется возможность за небольшую цену приобрести душу одного из доброй сотни имеющихся ассортименте великих людей. Вы спросите, зачем я стал продавать то, что скупал на протяжении тысячелетий. Отвечу так: хорошую душу, как и дорогое платье, нужно проветривать и выбивать. Вы спросите, зачем вам может пригодиться душа знаменитости. О, тут перед вами открываются широкие возможности. Во-первых, душу можно носить, щеголяя ее утонченностью, остроумием, и т. д., и т. п. Во-вторых, душа вечна, а следовательно, она идеальное вложение капитала. В-третьих — душа абсолютно ликвидная ценность. Наша фирма всегда готова заплатить за проданную вам душу ее рыночную стоимость. Мы надеемся, что скоро изящная душа станет такой же неотъемлемой частью Высокой Жизни, как дорогой автомобиль или система Хай Энд. Мы сознаем, что товар наш нов и необычен. Мы можем вызывать недоверие. Именно поэтому мы и выбрали для начала торгов неустойчивый, а следовательно, пластичный русский рынок. Именно поэтому мы продаем первую партию товара по столь невысокой цене. Именно поэтому мы предлагаем вам лишь девяносто четыре образца, так как осознаем, что неподготовленное общество больше заинтересует Гай Юлий Цезарь, чем Рудди Рибер, прослуживший всю жизнь у почтмейстера. Требуется минимум десятилетняя культура душеношения для того, чтобы люди поняли, как интересен Рудди Рибер, единственный никому не известный человек в сегодняшнем ассортименте. Мы уверены, что, как только вы убедитесь в том, что товар у нас настоящий, рыночная цена его вырастет на два-три порядка. Итак, Александр Македонский! Начальная цена 1100 долларов. Помните, душа абсолютно ликвидна. Завтра вы можете получить деньги назад…