Из ванной комнаты донёсся Юленькин голос. «Ребята, я здесь заперлась, чтоб ваших лиц не видеть. Задняя стенка шкафа отодвигается. Там — всё, что вас интересует. Жизнь дороже!»
На стене висело большое чёрно-белое фото полуобнажённой Юленьки. Лёша Окей долго его рассматривал, что-то пробормотал, закурил и двинулся к ванной комнате. Некрасов его одёрнул… Мало ли. Налёт — дело такое, возбуждающее.
Только советские деньги. 150 тысяч. И немного рыжья.
Уходя, Борман погрохотал рукояткой ножа возле двери в ванную. «Я тут гранату повесил. Сиди тихо». Граната, бля…
И тут же, поймав зелёную волну светофоров на Ленинградке, авто помчалось в сторону Сокола. В посёлок художников. Грабить служителя культа — попа Уроева. Было известно, что у попа тайник под паркетом. В тайнике — иконы и деньги. Жанна навела. Очередной её воздыхатель, лежа под мисс Бибирево (она любила сверху), признался, что приобретает иконы у некого батюшки. Конкретности — дело сексуальной техники.
Кроме пижженных из церкви икон и денег под паркетом, у попа были, такие же пучеглазые и бесформенные, как он сам, безгубая попадья и перезревшая дочка-поповна. Ну и гувернантка, флегматичная особа, возраста «мадам, уже падают листья», но привлекательная в своей меланхолии.
Семейство Уроевых рядком лежало на полу. Никого не связывали. Все трое верещали, особенно выделялась попадья, взвывшая раненым кабанчиком, как только Борман начал вскрывать паркет.
Гувернантка, мадам Козакова, тенью бродила меж налётчиков и раздраженно успокаивала попадью: «Матушка, ну что вы так кричите? Это всего лишь налёт».
Под паркетом и за шкафом обнаружились 18 икон, самая значительная из которых называлась «Царь славы». Из того же подполья извлекли 20 тысяч долларов и золотой алтарный крест с рубинами и бриллиантовой крошкой.
Почти ушли.
Но услышали какую-то нехарактерную для налёта возню, доносившуюся из кухни. Шут резко рванул туда и обнаружил там Лёшу, разрывающего платье на мадам Козаковой. Гувернантка брезгливо отбивалась и презрительно выговаривала: «Не надо… Вы же гангстеры, а не насильники…»
Шут срубил Лёшу с одного удара. Борман и Гагарин погрузили ёбаря в багажник. Запахнув разорванное платье, мадам подтягивала чулки.
По Волоколамскому шоссе «Волга» ушла на Кольцевую, оттуда на Рязанку, в глушь — за люберецкий карьер.
«Пидор», — сказал Шут и всадил стилет в шею Алексея Игоревича Дончева, 1969 года рождения, образование среднее, ранее не судимого.
«Тебе, сука, с ножом в женском туалете стоять нужно! Гангстер хуев! Не позорь нас».
Думали, что всё кончено. Не подающего признаков жизни Лёшу столкнули пинками в канаву и забросали листвой. Где-то радом бродила стая оголодавших советских собак… А он просто потерял сознание от страха.
Банду брали на Разгуляе, ранним-ранним июньским утром, в квартире Жанны. Брали жёстко, как особо опасных или как маньяков, — с альпинистами, влетающими в окна, с бронебойным щитом в проёме вынесенной двери, с выстрелами и криками спецназовцев… Лёша сказал операм, что банда вооружена, и так, между прочим, прошёлся по личности каждого… Ему было стыдно и, может быть, он хотел, чтобы хоть Шута застрелили при захвате — чтоб в глаза не смотреть. А вот Жанну он не сдал. Сказал, что просто хозяйка квартиры. Не сдал.
Первые допросы прошли формально. Чего упорствовать, когда весь расклад в заявлении гражданина Дончева изложен. Разумеется, на грабёж идти его заставили силой, а убивали из жадности, чтоб долю не платить. Чистосердечное признание. Стал не соучастником, а свидетелем. Бывает.
Через двое суток после ареста Шута и Некрасова свели в одном кабинете. Вдоль стены три письменных стола, два стула, видеокамера на штативе и ещё оператор с такой же видеокамерой. «Сейчас будет производиться опознание похищенных у гражданина Уроева предметов религиозного культа» — сообщил усталый человек в майорском кителе, после чего вышел из кабинета, прихватив с собой опреатора. Арестованные остались вдвоём.
— Ни хуя не понимаю, какое ещё опознание? — прошептал Некрасов.
— Слушай сюда, — так же на ухо зашептал Шут, — я пока не врубаюсь, что происходит, но что-то вот здесь, прямо сейчас должно решиться.
В кабинет вернулся майор с оператором, двое в штатском, изображающие понятых, и ещё один, юркий, похожий на Ленина, быстро говоривший: «Сейчас сюда иконы будут вносить… По одной. Вот сюда ставить будут, на столы. Вы должны на камеру говорить, что это за иконы, названия, если знаете, и где взяли. Первую, вторую, третью и так далее».
Понятые приняли торжественные позы. Дверь отворилась и рябой сержант, вытянув руки перед собой, внёс первый предмет.
— «Благовещенье». Взяли в тайнике, при ограблении дома попа Уроева.
— Священника, — поправил майор.
— Ага.
— Дальше.
— Не знаю названия. Взяли в тайнике, при ограблении дома священника Уроева.
— Не знаю названия…
— «Заступница»…
Икона «Царь славы» была шестнадцатой по счёту. Её трудно было с чем-то перепутать. Размером чуть-чуть меньше двери в кабинете. Поэтому она была не в тайнике, а за книжными полками, в деревянном чехле. В квартире Жанны ещё, когда Некрасов каждую икону на «полароид» снимал, то «Царь славы» не фотографировался. Изображение, и без того тёмное, сливалось. Снимков десять сделал — просто чёрная доска лежит и всё. Ничего не видно. Чернь одна. Цену этой иконы никто из налётчиков не знал. Понимали, что дорогая — по доске, по школе — но насколько дорогая? Шут тогда сказал, что никогда больше не будет иконы брать.
И вот в кабинет вносят соответствующих размеров доску… А смеяться нельзя! Камера фиксирует каждое движение. Некрасов глаза опустил и в стул вцепился. Доска… Кажется, только вчера её на Арбате намалевали, даже не просохла ещё, лоснится. Шут не растерялся. Некрасову на ногу наступил и отбарабанил:
— Икона «Царь славы». Взяли в тайнике за книжным шкафом, при ограблении дома священника Уроева.
Всё!
Никто никому ничего не обещал. Развели по камерам, и майор, — ну как-то надо было благодарность обозначить — пожал Шуту руку.
Милицейский должок был возвращён во время суда. А суд был скорым.
Едва войдя в зал, прокурорша — ветеран карательной системы, кикимора с золотыми фиксами и пачкой «Казбека» в кармане кителя — указала пальцем на подсудимых: «Вот эти мальчики, Ваша Честь, стали невольными жертвами вот этих (палец вонзился в потерпевших), потерявших в жажде наживы человеческий облик граждан».
В принципе, адвокаты могли уже расходиться по своим частным делам. Адвокаты были уже не нужны.
— Гр-ражданин Уроев, р-раскажите-ка суду, зачем вы прятали так называемые реликвии в столь недостойном для так называемых святынь месте?
— От влияния бесовского, — лепетал гражданин Уроев, — от злодеев вот этих, демонами обуянных!
— А двадцать ты-сяч дол-ла-ров? — шипела ветеран юстиции и казалось, что вместо кулачка с вытянутым вперёд пальцем, у неё вырос «маузер».
— Это на чёрный день! — видимо деньги принадлежали лично попадье и теперь она взвилась. — Это на чёрный день! По крохам собирали! На чёрный день!
И тут прокурорша произнесла фразу, достойную затмить все реплики, когда-либо произносившиеся в зале суда.
— Так что ж ты, дура, — щёлкнув пальцами, громко и отчётливо произнесла ветеран НКВД, — думаешь, что когда тебя грабить пришли, это твой белый день был?! Вот он и настал, твой чёрный день! Именно он и настал, дура!
Статья за разбой, в котором обвинялись Шут, Некрасов, Гагарин и Борман, предусматривала наказание в виде лишения свободы на срок от восьми до пятнадцати лет. То есть восемь — это минимум.
Но все четверо получили по пять лет колонии строгого режима. Ниже низшего.
Попадья вопила и угрожала карой небесной.
Юленька Гершенгорина подмигнула Некрасову.
Потерпевший Дончев на суд не явился.
Жанна носила передачи Борману, высылала открытки с голыми тётками, писала, пока не умерла от героиновой передозировки.
Гагарин освободился через четыре года по УДО и устроился водителем в цирк на Ленинских горах.
Некрасов освободился по концу срока и через восемнадцать дней снова был арестован за нападение на сберкассу.
Шут пропал бесследно. Последнее известие о нём относится к 2002 году. Вроде бы он сутки отстреливался от ментов, штурмовавших его квартиру, а потом исчез. Впрочем, он всегда говорил, что у него не будет могилы.
За Уралом пьют никак не меньше чем в Западной России, но всё же за Уралом пьют жёстче. И спирт там называется по-флотски — «шило».
Пробираясь из Москвы к Владивостоку, я на две недели завис в Новосибирске. Шёл январь 1991 года. Две недели в компании Джима-скрипача я изучал новосибирские достопримечательности эпохи поздней борьбы с пьянством. Разумеется, каждое открытие сопровождалось возлиянием, поэтому из всего новосибирски-примечательного отчётливее всего запомнил лишь квартиру в районе НЭТИ, где ширялись мулькой, а потом еблись какие-то странные граждане. Ещё мне смутно вспоминается Академгородок, где эфедрин меняли на коньяк, потом ВАСХНИЛ, где вусмерть пили с Джимом и с местным поэтом, оставшимся для меня инкогнито… Поэт кричал, что гений Максима Дунаевского создал бессмертную музыку к «Мэри Поппинс». Я соглашался. Ещё был некто, проживающий возле Шлюза, с кустарной студией звукозаписи в квартире. Ещё Янка, точнее отсутствие Янки в городе и пьяные разговоры о ней… И ещё точно помню тень Харловой. Тень, потому что за присутствие самой Харловой в то время и в том месте я не ручаюсь.
