Постепенно она окружила себя льстецами и негодяями, каких свет не видывал, но ухитрилась держать их в узде ртом и жопой, ссорясь для видимости с одним и ублажая другого.
Валерий Дмитриевич украдкой дрочил на её туфли.
Наталья однажды засекла его: преподавая очередной урок, она сделала вид, что утомилась и уснула. Стоило Кудрявой Рыбе склонить голову, Валерий Дмитриевич бесшумно подполз к её ногам и принялся быстро мастурбировать, нюхая запревшую стопы, что высвободила она из тугих босоножек.
— Ну, что с таким прикажете делать? — сокрушалась Натали:
— Глупые вы, глупые, мужики. Жалостливые. Баба кнут любит, — и пряник. А вы какашками её мажете, в рот ей поссать норовите. Не по — взрослому это, нет… Впрочем, и не по-детски…
— Слушай, — спросил однажды Кузьму Пантелеймон, когда они вдвоём сидели в чёрном Volvo и курили, наслаждаясь закатом, — а чего ты там говорил про своего сына, что он погиб?
— Ты Корнеплода не тронь: ему жопой рог растворили! — мрачно бормотнул Кузьма, размышляя о странной чете, виденной им в магазине.
Ну и подозрительная парочка. Здоровая баба какая, манекенщица, что ли? Как ебать-то такую, поди изловчись.
И парень с ней чудной. Взгляд у него чудной. Остекленелый какой-то. Так не человек — так ящер смотрит. Или ещё какая-нибудь холоднокровная хуйня типа акулы.
— А я разве трогаю? — Пантелеймон улыбнулся, вспоминая, как разрывались петарды в изрубленной голове Марцыпана; как стреляло мутными струями семя.
Эх, да хуй-лю-лю, хуй-лю-лю, хуй лю-лююшки, эх, да хуй-лю-лю хуй лю-лю.
Хуй лю-лю хуй лю-лю хуй лю-лю!
На досуге Отец любил лазать по скалам и смотреть сверху, как бьётся среди камней солёная пена. Отдыхающие на пляже шахтёры часто видели его одинокий торс на фоне утёса.
— Глянь-ка, мужик по камням карабкается, — привстал как-то раз Антон Затяжной.
— Жопка ничего такая… — кивнул Степан Щорс.
Волна накатила, зашипела пеной, схлынула.
— Слушай, Стёп, а я знаю, кажется этого парня! — Антон отчаянно почесался, — это свой в доску пацан, нормальный мужик, в общем. Двух плотников недавноть забил ногами насмерть.
— То есть как?
— А так. Плотники эти тесали гроб для дедушки Жирвитило… и, короче, пацан этот проходил мимо, и типа плотники ему на ногу кувалду уронили, что ли… в общем, покалечили его.
— Специально что ли?
— Возможно… почему нет? И паренёк, в общем, как говорится, не растерялся. Он показал этим плотникам, кто в доме хозяин. Мало им не показалось, короче. И жизнь возблагодарила их за нерадивость.
— И за недостаток понимания! — согласно кивнул Степан.
— Ладно: сядем, зарулим, напишем. Но пока ты опьянён этим самым ощущением, ради которого подвергаешь свою жизнь неоправданному риску. Ты презираешь людей, считая себя куда как утончённей… поверь: в это самое время эти люди презирают тебя с тем же чувством.
Ты уже понял, какая смерть тебя ждёт?
Быть предсказателем очень просто, но предсказатель только комментирует то, что и без комментариев ясно.
Огромен твой страх, но как распознать, что означает он?
Вообще отказаться от поездок за город?
Отказаться от уютных вечеров у пустого камина?
Будешь потом вспоминать паренька из страховой компании.
Познакомишься с ним на растяжке.
Узнаешь про суднó, и сосут ли медсёстры хуй.
Разобьёшь судьбы двух женщин, любимых якобы.
Вздрогнешь при внезапном рёве мотоцикла.
Но потом кое-как возьмёшь себя в руки.
Скажешь себе: ну же, смелее: ты сможешь. Если другие могут, ты тем более сможешь: ты же лучше их по всем статьям.
Ты же можешь опровергнуть любого в споре, даже ни черта не смысля в математике.
Потирая искалеченную спортом спину.
Но если уж ты решил быть выше — будь. Если ты действительно выше. — С такой проникновенное речью обратился к себе водитель МАЗа Руслан Баттерфляй.
Его пальцы застыли на ключе зажигания, а затем голубые пропеллеры вновь заработали: хуй-лю-лю хуй-лю-лю хуй люлю
— Зал — это индикатор подлинности. Жизнь любит борзых. Дерзновенных сердцем, о как, — вёл монолог Пантелеймон под свист пропеллеров, — и то ощущение, которое испытывал ты, возвращаясь в последний раз: покинутость, зажатость, нерешительность, оно и говорило правду о цене твоей, как у вас принято выражаться, «в моменте».
В моменте цена у меня на сотку:
2 полтана с двух рук
Не распряжешь, не вскрыв себе глотку
Этот двойной хомут
Не заарканишь удачу между
Двумя сторонами лжи
Я только что слил по биду надежду
Аллё, имя мне покажи
— Ну, опять у тебя безысходность эта… откуда столько пессимизма? — Кузьма снял очки, потёр глаза, — чего ты во всём говно видишь? Надо не говно видеть, а хорошее: понимай ты. Потому что люди инстинктивно желают хорошего. Люди говно не едят, не заставишь…
— Вот тут я с тобой не согласен! — покачал головой Пантелеймон, — едят они говно, ещё как едят. Можно заставить. Элементарно, Ватсон. А можно ли заставить не убивать маньяка? Думаешь, маньяку так этого хочется? Нет. Совсем не хочется. И содрогается он при мысли о содеянном. И мысли о расплате гнетут его. Сколько еще раз они позволят ему это сделать? Нет, пусть этот — будет последним. И ровно через неделю (да меньше: 5 дней едва минуло) — всё по новой.
И огненное Солнце встаёт.
Кто понял жизнь, не спешит
Запрягайте коней, добрые молодцы.
Только как узнать, что означает доброта ваша?
Поскачу с вами: оставаться здесь невмоготу более.
Только смогу ли я скакать так же быстро, как вы?
Кто понял жизнь, не спешит: так вскоре я от вас отстану.
Новые и новые всадники будут обгонять меня: по 100, 160, более двухсот табунов промчатся мимо.
А я буду медленно ковылять вдоль обочины, созерцая их дымящиеся искорёженные останки; вспоминая, как бывал от смерти на волосок.
— Ну, а тот, первый раз, ты наверное, уже забыл?
…
(из записок деревянной куклы)
— Вон те люди, которые заходили в наш магазин и развеселили меня до упаду! — указал Кузьма на проходящего под руку с Натальей отца (они с Пантелеймоном посасывали пиво в «Будо — баре» и разглядывали прохожих через стекло).
— Та высокая баба с мужиком?
— Ага. Я их чётко запомнил.
— А ну, пошли.
Пантелеймон оставил на стойке смятую бумажку.
— Эй, уважаемые, можно отвлечь вас на минуту?
На улице ветер вздыхал перегаром зимы, закат был близок.
— Мы еще пили с ним ночью виски, и он сказал, что в жизни поменять ничего не возможно, ведь жизнь — это карта, которая выпала тебе: может выпадет туз, а может, шестёрка — что ты тут изменишь… — Наталья резко развернулась, и встала у них на пути.
Отец незаметно вынул из кармана нож и держал в опущенной руке, пряча лезвие.
— А вы когда-нибудь пыряли живого человека ножом? — спросил он подошедших, соблюдая дистанцию.
— Прощу прощения, мы, собственно, вот по какому вопросу… — Пантелеймон откашлялся. — Некоторое время назад вы заходили в наш магазинчик. Там, у пристани. Вот, Кузьма был тогда за прилавком.
Наталья подмигнула Кузьме.
— Я сейчас отчётливо представил себе, что кромсаю человека ножом, и меня чуть не стошнило. — Отец побледнел, потёр лицо свободной рукой.
— Да вы не волнуйтесь так, уважаемый, — Кузьма улыбнулся, дружелюбно поднимая ладони, — мы просто хотели узнать: не могли бы вы нам продать деревянного человека. Или, по крайней мере, дать ещё раз насладиться его перденьем?
— Что он несёт? Ты чего-нибудь понимаешь? — Наталья посмотрела на отца.
— А если эти армяне меня зарежут? — опасливо покосился на неё тот.
— Мы не армяне, — поспешил успокоить его Пантелеймон.
— Ну, ты-то — жид, это ясно, — улыбнулась Наталья, — это жидонекрофил в тебе интересуется судьбой деревянного человека, желая прибрать её своей загребущей лапою. Интеллигент хренов. Кем ты себя возомнил-то, придурок? Хочешь, чтобы действительность жёстко усадила тебя на кожаный кол?
— Деревянный человек не продаётся, — грустно прокомментировал Отец её тираду, — если бы я его продал, жизнь моя потеряла бы всякий смысл.
У причала растопырился народ. Здесь было несколько шахтёров, говномер и 3 плотника.
— Вон он, магазинчик этот, где нечистый живёт, — кивнул на витрину бритый под ноль шахтёр Саша. Среди друзей славился он нечувствительностью к ударам тока, так что на спор мог зажигать электрическую лампочку, замкнув провода руками.
— А на витрине, видишь — Филиппка Шалашов, собственной персоной, — указал на мумию Степан Щорс.
