У нее, как и у Шепарда, были планы, но это были добропорядочные планы. Не те, что достойны лишь труса, считавшего себя уставшим человеком, несмотря на то что он даже не понимал значения этого слова. Планы не слабака, мечтавшего просто исчезнуть, ждавшего с нетерпением, ждавшего и обдумывающего все по ночам, полагая, что его никто не видит, как заключенный Алькатраса со своей ложкой.
Никаких ложек; они слишком мягкие, закругленные и безопасные. В голове Глинис вновь закрутились тысячи мыслей о том, что будет делать Будущая-Будущая Глинис. Только острые, агрессивные вещи, не позволяющие пойти на компромисс. Она начнет с ножей. В сущности, она может набросать эскиз рукоятки прямо сейчас, он станет трамплином для Будущей-Будущей. Нельзя терять напрасно ни минуты. Ее бедный муж всю жизнь копил деньги, тогда как самой ценной единицей было и остается время.
Путем невероятных усилий Глинис проделала то, что у обычных людей называется «встать со стула», и взяла карандаш и блокнот, лежащие у телефона. Обратно к столу. Теперь необходимо перевернуть страницу. Господи, кажется, на это ушла целая вечность. Она с трудом подцепила уголок бумаги непослушными пальцами. Руки… Не ее руки; не она, а они ею управляли. То же происходило и с ее телом – оно владело Глинис; и никак иначе. Пальцы были деревянными, она могла бы колотить по ним блокнотом и даже не вздрогнуть. Потрескавшиеся ногти, так бывает, если долго играть «в блошки», – обломанные края, потемневшие, ставшие почти фиолетовыми. Выглядят, как пальцы заядлого курильщика, решившего заняться ремонтом и постоянно промахивающегося молотком мимо шляпки гвоздя. (Она подпиливала их, когда Шепард не видел. Пальцы кровоточили. Но возня с ногтями, все равно выглядевшими тошнотворно, занимала ее часами.) С ногами было еще хуже, потому что на пальцах ног ногтей вообще не было; они смотрели на нее в постели десятью пустыми глазницами.
Карандаш был тяжелым, словно лопата. Она провела несколько раз грифелем по бумаге, поражаясь тому, как мало общего между этими штрихами и замысловатыми линиями в ее воображении – произведение искусства, столовые приборы, достойные быть творениями Генри Мура. Бросив рисовать рукоятку, она принялась выводить контуры лезвия, но и они получались нечеткие – прерывистые, словно пунктирные линии, невнятные, перекошенные.
Даже когда ей было три года, она рисовала лучше. Сделав над собой последнее усилие, она потянула за лист, тщетно пытаясь вырвать его, затем принялась стирать пятна и зигзаги, вид которых едва не вызвал у нее приступ гнева.
* * *
Глинис проснулась, обнаружив, что голова лежит на столе. Каракули в блокноте уже не имели никакого смысла. Смешно, но из нескольких размытых утренних размышлений вынырнула единственная, четко сформулированная мысль: «Дурацкий фонтан во дворе». Она немедленно прогнала ее прочь. Это неприлично. Откровенно говоря, ей были дороги фонтаны Шепарда. Конечно, это сумасшествие, но это был тот недостаток мужа, который ей нравился.
Отведя взгляд от блокнота, она заметила лежащий на тарелке сэндвич с тунцом и слишком толстым слоем майонеза, а также салат с пастой, яркие кусочки паприки и листики петрушки резали глаз. Нэнси, у нее есть ключ. Как приятно, что ей удалось пропустить этот момент выражения доброго отношения. При этом избежать необходимости благодарить за доброту. А больше всего радовало то, что не пришлось есть всю эту дрянь.
Должно быть, уже день. Пятница. Сегодня у нее посетители. Ненавистное мероприятие, как правило, однако сегодня у нее гостья, против встречи с которой она не возражала. Флика. Они похожи. Как странно, что теперь у нее больше общего с семнадцатилетней девочкой, а не с ее энергичной, великодушной мамой.
Глинис стала осторожно подниматься наверх, держась руками за перила; никто никогда не узнает, сколько сил она потратила на то, чтобы надеть чистый велюровый домашний костюм. Она задыхалась, как от быстрого бега, и, обессилев, припала к перилам, чтобы перевести дыхание. Почему-то в последнее время ей удавалось вздохнуть слишком поздно. Дышать уже поздно; глоток свежего воздуха был необходим гораздо раньше. Ноги болели; распухали внутри розовых пушистых тапок и нещадно чесались, кожа потрескалась. Не стоило ей засыпать на жестком кухонном стуле; от долгого сидения анальные трещины беспокоили еще сильнее – в те редкие моменты, когда ей удавалось опорожниться естественным путем, казалось, что в зад воткнули раскаленный стержень. Ядовитые какашки. Звучит как название рок-группы или название новомодного концептуального произведения, продолжения сказок А.А. Милна.
Обязательно надеть носки, чтобы скрыть распухшие щиколотки. Ажурная вязаная шапочка на голову, дабы не напугать гостей видом лысого черепа.
Обратно к лестнице. Она прибавила еще пару градусов на термостате, не обращая внимания на цифры, ее не волновала температура в доме. Она всегда мерзла.
Три тридцать. Кэрол обещала быть к четырем. Не придумав лучшего занятия, Глинис уставилась в окно, высматривая машину. Внезапно она ощутила знакомое, болезненное отвращение, как у собак Павлова.
Один из соседей занимался бегом. На нем были красивые штаны с лампасами и модные кроссовки с цветными полосками. На голове стильная повязка. Он выглядел невероятно гордым собой. В то же время весь исходил жалостью к себе, смешанной с чувством глубоко удовлетворения собственным поступком, в этом человеке было все то, что она так ненавидела в муже. В яркой спортивной куртке и спортивных перчатках он бегал вокруг поля для гольфа. Раскрасневшийся от усердия. Его не сдерживал даже пронзительный февральский ветер и снег. Да, конечно, беги, лицемерный болван. Думаешь, я не бегала? Подожди. Увидишь. В один прекрасный день, ха-ха, ты отправишься на обычный медицинский осмотр, и доктор вывалит на тебя кучу сложно произносимых латинских терминов, и что будешь делать, точно не побежишь вокруг поля; станешь благодарить всех святых, если удастся встать с кровати. Так что беги, беги, беги. Пока. Потому что ты сам себя не знаешь. Просто время еще не пришло.
Иногда Глинис очень жалела, что мезотелиома не заразна. Глинис и сама посещала тренажерный зал, четко выполняла все упражнения и увеличивала нагрузки, чтобы сейчас лишиться всего и не из-за отсутствия дисциплинированности, лени, стремления потакать своим желаниям или трусости. Во время тренировок она тоже была уверена, что вырабатывает силу воли, доводя ее до максимума. Ошибка. Презрение вызывало прежде всего стремление соседа выложиться, вскарабкаться на вершину холма и увидеть обратную, скрытую сторону. Он считал, что «превзошел себя», хотя она сегодня днем приложила раз в пятьдесят больше усилий, чтобы подняться по лестнице. Он полагает, что «бросил вызов стихии», но даже не представляет, насколько проще бороться с февральской вьюгой, чем с ураганом, разрывающим на части твое тело. Он гордился, что заставил себя заняться тем, ч§м не очень-то и хотел заниматься, не осознавая, что хотел бежать, джоггинг, как и поездка в «Эй-энд-Пи», был привилегией, исключительным правом. Он уверен, что становится выносливее, но каково же будет его удивление при появлении на горизонте корабля со смертью на борту, когда поймет, что не приобрел и малой толики той выносливости, которая будет ему необходима в новых условиях. Наивный, он верил в то, что преодолевает боль.
Конечно, сама Глинис не смогла бы сейчас пробежать даже от крыльца до почтового ящика. Но каков был последний год с лишним? Рак требовал такой выносливости, дисциплины, силы воли, что по сравнению с этим испытанием занятия аэробикой и джоггинг – просто детская игра.
Полчаса ожидания тянулись, словно целый век. Она была сбита с толку осознанием того, что время столь ценно, и произошло это в тот самый момент, когда медленно проплывающие секунды особенно мучительны. Что делать, если то, что наиболее ценно, еще и вызывает ненависть? Это издевательство, когда прозрение приходит в паре с невозможностью соответствовать. Когда Петра требовала открыть ей Истину, она поступила правильно, грубо осадив ее. Подожди. Каждый узнает все, что ему суждено узнать, в свое время. Тогда, когда будет уже слишком поздно.
Ровно в 4:00 к дому подъехала машина. Глинис открыла входную дверь, стараясь придать лицу доброжелательное выражение. Поскольку ее бесполезная семья и ненадежные друзья бросили ее на произвол судьбы, она не успела приобрести навыки гостеприимства.
Кэрол помахала ей и помогла Флике выйти из машины. Опирающаяся на плечо матери, Флика с трудом поднялась с пассажирского сиденья, девочка показалась Глинис слабее и беспомощнее, чем была в последнюю их встречу. Худая, впрочем, как всегда, с плоской грудью, в очках с толстыми стеклами, в немодной оправе, она выглядела девятилетним ребенком. В детстве Флика была очаровательна, но, взрослея, менялась не в лучшую сторону: лицо подурнело, нос приплюснулся, подбородок округлился и стал расти будто вверх. Глинис не была настолько жесткой – не таким непробиваемым металлом, – чтобы испытывать удовольствие от ухудшения состояния Флики. Скорее она считала ее товарищем по несчастью. Сострадание по природе своей – чувство направленное в глубь человека, поэтому за неимением рядом другого объекта предпочтения Глинис ограничивались ею самой.
