Три пары самых бойких женщин встали друг против друга и начали так называемое "горлохрипение", которое заменяет у чукч хоровое пение и служит введением к пляске. Они испускали странные горловые звуки, совершенно не поддающиеся описанию, производя их непрерывной сменой коротких и отрывистых вдыханий и выдыханий. Казалось, как будто оригинальные певицы изо всех сил стараются удержать голос в самой глубине горла и каждый звук, всё-таки выходящий наружу, стремятся снова проглотить и вернуть обратно. Сквозь это странное хрипенье с трудом можно было уловить слова припева:
Одноглазый старик с молодой девкой состязались в горлохрипении… Ахай, а-хай, а-хай!..
Пока у старика не вылез последний глаз изо лба…
А-хай, а-хай, а-хай! А-хай, а-хай, ахай!
Гуня вай, гуня вай!
— затянули певицы протяжным речитативом.
Начался обычный танец, состоявший из довольно нелепого топтания на месте и разнообразившийся вставочными мимическими эпизодами наивно бесстыдного характера, которые я затрудняюсь описать. Мальчишки тоже приняли участие в пляске, и один в особенности возбудил всеобщий восторг выразительной гибкостью своего стана и подвижностью поясницы.
После пляски женщины завязали целый ряд разнообразных игр. Одни прыгали через верёвочку, переваливаясь с ноги на ногу, похлопывая меховыми рукавами в такт прыжкам и каждый раз задевая штаниной об штанину. Другие пускались взапуски "на четырёх костях", крепко упираясь в землю носками ног и кулаками выпрямленных рук, которые должны были оставаться всё время несогнутыми. Третьи прыгали взад и вперёд, сжавшись в комок и схватившись руками за носки сапог, что, при массивности меховых одежд, требовало немалой ловкости. Четвёртые, наконец, попросту ползали на брюхе, вытянув ноги, сложенные вместе, упираясь локтями об землю и поразительно напоминая ползущих нерп; они действительно имели в виду подражать нерпам.
Акомлюка проявлял весьма живой интерес к женским играм и осыпал участниц шумными возгласами одобрения. Самым бойким он выражал своё сочувствие ещё нагляднее и пускал в ход свои длинные руки, что заслужило ему от Каляи довольно изрядный толчок в грудь.
— А ты что стоишь, как дерево? — задорно сказал Он Ятиргину. — И не обнимешь таких удалых девок?
Ятиргин только поглядел на него и не отвечал ни слова. Длинная фигура Тылювии, как безмолвное memento mori[22], виднелась у входа в последний шатёр. Она разложила большой огонь и накладывала куски мяса в закопчённый котёл, готовясь подвесить его на крюк.
— Ну, давай, хоть поборемся! — предложил Акомлюка. — Зачем тебе стоять без дела?
Ятиргин тотчас же согласился. Несмотря на свой тщедушный вид, он считался одним из самых сильных борцов в Кичетуне, Энурмине и Нэтэне — трёх приморских посёлках, расположенных рядом.
Они схватились, не снимая кушаков, и стали топтаться на месте, стараясь половчее притянуть к себе противника. Акомлюка нападал, а Ятиргин, сообразно обычаям борьбы, должен был ограничиться только пассивным сопротивлением. Вдруг, заметив, что Акомлюка слишком подался вперёд, он сильно отскочил и дёрнул за плечи противника, тот немедленно растянулся во всю длину, ударившись лицом об снег.
— Это против обычая! — закричал он, вскакивая на ноги. — Не твоя очередь! Вот я тебя ещё не так дерну!
Но долговязый Энмувия удержал его за руки. С утра он успел оправиться и теперь сгорал желанием испробовать свои силы.
— Я стану! — говорил он нетерпеливо. — Ты потом!
Волей-неволей Акомлюка вынужден был уступить место новому претенденту.
Началась борьба между маленьким кавралином и долговязым оленеводом, который был выше своего противника на полторы головы, и длилась очень долго без всякого решительного перевеса в ту или другую сторону. Энмувия два раза высоко приподнимал Ятиргина в своих огромных объятиях и далеко бросал его в сторону, совсем наотмашь, но Ятиргин оба раза, как кошка, падал на ноги. С другой стороны, все уловки, изобретённые чукотской борьбой и поочерёдно пущенные в ход Ятиргином, оказались бессильными для того, чтобы сбить с ног огромного представителя оленных людей.
Акомлюка ни за что не хотел успокоиться.
— Моя очередь! — кричал он. — Перестань, Энмувия! Пусть я попробую!
Дюжий Умка, действительно напоминавший фигурой белого медведя и для довершения сходства с головы до ног облечённый в белую меховую одежду, выступил вперёд и нетерпеливо стал развязывать пояс.
— Если тебе хочется, так попляшем со мной! — сказал он с жестокой улыбкой на своём четырёхугольном, кирпично-багровом лице с крупным носом и массивными челюстями.
Акомлюка на минуту смешался, но старики, находившиеся среди зрителей, единодушно запротестовали против борьбы.
— Довольно! — кричал Амрилькут. — Перестаньте на ночь! Народ озяб, нужно войти в полог, у баб уж чай варится. Вот и солнце входит в свой шатёр!
Солнце действительно закатилось. У каждого шатра был разведён огонь, и женщины суетливо перебегали от огня к шатру и обратно, занимаясь приготовлением ужина и ночлега. Все полога уже были поставлены на место. Мороз был ещё крепче, чем вчера. Молодые девки мёрзли и то и дело вскакивали в густую струю дыма, тянувшуюся от костра по направлению ветра, для того, чтобы несколько согреть свои полуобнажённые плечи. Спутники мои давно забились в полог, хотя в только что поставленном чукотском пологу, пока он не прогреется парами чайника и дыханием ночлежников, пожалуй, ещё холоднее, чем на дворе. Тылювия зажигала светильню в своей каменной лампе, намереваясь внести её в полог. Я счёл за лучшее последовать за ней.
Ятиргин не заставил себя долго ждать. В качестве гостеприимного хозяина он считал своей обязанностью не оставлять меня одного в пологу. Вместе с ним явился молодой человек с довольно приятным лицом, тихим голосом и застенчивыми глазами. Имя его было Тэнгэт. Он был братом чаунского витязя Пэкуля, о похождениях которого ходит много рассказов на Колыме. О самом Тэнгэтэ говорили, что из всех кавралинов, пришедших в текущую весну на Анюйскую землю, он был самым сильным шаманом, сильнее даже Тылювии, несмотря на её загадочное изменение пола. Китувии не было. Он ушёл в стадо на всю ночь.
Ужин прошёл так же, как вчера. "Женщина" хлопотала на дворе, крошила варево, толкла мёрзлое мясо на еду мужчинам, влезла в полог, для того чтобы налить чай, и опять вылезла наружу, одним словом ревностно исполняла многочисленные вечерние обязанности чукотской хозяйки дома. Она вошла окончательно в полог только после того, как мужчины окончили еду и удовлетворилась объедками и костями, составляющими вечную долю женщин. Она, по-вчерашнему, тщательно выскребла ногтями деревянное корыто и чисто-нечисто вылизала сковородку и несколько полуразбитых чашек, из которых мы пили чай, потом всё ненужное выставила наружу и окончательно закрыла входную полу полога, подвернув её край под шкуры, разостланные на полу. В пологе было так же душно, как вчера. Мы все были раздеты донага и всё-таки обливались потом. Я плотно прижался к стенке. Под боком у меня стоял огромный котёл, наполненный холодным бульоном, он очень непрочно опирался на неровную подстилку и при каждом неосторожном движении расплёскивал часть своего содержимого.
Ятиргин опять начал рассказы о чудесах и редкостях его родной земли и сопредельных стран.
— А за морем, — говорил он, — есть на далёком берегу большой лес, которому нет конца. В том лесу живут люди-невидимки. Когда они выходят на торг, можно видеть только лисиц и бобров, которых несут в руках, ибо сами они неуловимее тени. Кажется, будто меха сами движутся по воздуху. И когда наши торговцы придут к ним, они выбегают на опушку леса и кричат: "Давайте торговаться!" Тогда купцы бросают папушку табаку как можно дальше в глубь леса. "О-о, табак, табак!" — раздаётся в лесу крик. На опушке начинаются шум, споры… А кто галдит, не видно. Потом из лесу вылетают бобры или сума с песцами. За одну папушку дают полную суму песцов… И ещё есть там озёра, и на берегу под деревьями, сидят люди-половинки, словно расколотые по длине, и когда услышат чьи-нибудь шаги, склеиваются между собой попарно и бросаются в воду. Они тоже желают табаку. В земле выкопаны норы, и в норах живут люди, маленькие, как зайцы, и они тоже желают табаку. Ещё есть другие, великаны, выше стоячих деревьев, они живут в сопках, в горных пещерах, и когда варят пищу — огонь выходит из вершины сопки. Они тоже желают табаку. И все люди на том берегу жаждут только табаку и за комочек трубочного нагара, величиной с полнапёрстка, готовы отдать красную лисицу. Ещё есть: в открытом океане, среди глубокой пучины стоит высокое дерево, в дереве большое дупло; в дупле живёт злой дух. Сучьев у дерева выше счисления, на каждом суке двадцать раз двадцать отростков, на каждом отростке по кривому шипу. Дерево ложится набок и погружается в пучину; когда поднимается, всё белеет от рыбы. На каждом шипе по белой рыбине, вся эта рыбина падает в дупло, и злой дух её съедает. Если чукотская байдара проходит слишком близко, дерево падает на неё и, зацепляя шипами, сдёргивает всех людей на пищу духу. За этим морем есть материк, но за материком опять море, а за тем морем птичьи ворота. Там край твёрдого неба падает вниз и, ударившись об землю, отскакивает обратно; никогда не перестаёт падать и отскакивать. За теми воротами находится птичья земля. Туда птицы улетают на зиму. Но небо падает так быстро, что не успевают пролететь, и задних прихлопывает, как в ловушке. Обе сталкивающиеся половинки покрыты толстым слоем толчёных птиц, больше чем на вышину человека, и перья там вечно носятся по ветру…
