— Так он не сгорит? — спросил кто-то из толпы.
— Если намажется кровью саламандры, то не сгорит, — сказал второй.
— Где взять кровь саламандры?
— У старого лекаря, торгующего травами у собора.
— Добрые люди, пропустите!
— Пропустите бедного калеку! — Со всех сторон нищие потянулись к тюрьме и стали рассаживаться у кованых железных ворот. Один привязал к воротам рукав, второй — штанину, держа наготове культю. Ворота открылись.
Калеки ринулись внутрь, кто поднимал костыль, кто — культю. За ними хлынул галдящий народ, словно собиравшийся штурмовать массивное здание.
На лестнице стоял Молхо.
Толпа отступила, поклонилась, подобно черной туче, замерла на мгновение в замешательстве между воротами и тюрьмой и вдруг расступилась, давая Молхо дорогу.
В кандалах, с замком на губах, чтобы не разговаривал с толпой, Молхо медленно спустился по ступеням. С двух сторон к нему подошли толстые монахи с набожными выражениями на лицах.
— Святой, смилуйся!
— Избавитель!
Слепые протягивали тонкие руки в длинных рукавах. Хромые разматывали повязки на ногах. Матери проталкивались вперед со своими парализованными детьми и просили Молхо:
— Взгляни, святой Сирил, исцелитель калек, помоги нам!
Молхо, завернувшись в плащ, смотрел прямо перед собой. Его охватила огромная радость, пробудившаяся в душе и хлынувшая на него с узких изогнутых улиц, на которых его встречали полукруглые ворота, облепленные калеками.
Радость делала его бесплотным, заставляла постепенно сбрасывать одежду, а тело — синее пламя вокруг души — поднималось над людской толпой и больше не чувствовало цепей на ногах. Руки — белые тонкие руки — одним прикосновением снимали бельма с глаз слепых, они тянулись к свежему утру, тянулись к жертвоприношению Ицхака, качавшемуся у Молхо перед глазами, прогоняли голубыми огоньками пламени зло из этого мира и сами превращались в огонь, горевший посреди рынка и ожидавший его, Молхо.
Когда Мордхе закончил писать, уже занялся день. Он сидел за столом, не в силах оторваться от стопки исписанной бумаги, в которую он вдохнул жизнь. Жизнь, родившаяся на бумаге, была пылинкой окружающей бесконечности. В этой пылинке заключалась вся сила Мордхе. Бесконечность устремилась к Мордхе со всех сторон, он почувствовал слабость, отодвинул листы и откинулся на спинку стула. Он посмотрел на полоски света, пробивавшиеся сквозь стекло, и принялся раздеваться сидя.
В коридоре хлопнула дверь. Мордхе показалось, что мадемуазель Тереза вернулась домой. Он услышал, как за стеной кто-то раздевается и ложится в постель. Снова наступила тишина.
Бессвязные обрывки мыслей мелькали в голове Мордхе и не давали сосредоточиться на чем-то одном. Он подумал о Терезе, но тут же вспомнил о другом.
Не раздевшись, Мордхе растянулся на кровати и вскоре заснул.
Когда он проснулся, ему показалось, что он только что задремал, однако день был в разгаре. В проеме двери стояла Тереза в нижней сорочке до колен. Косы парика небрежно спадали на плечи, будто были оторваны. Лицо было выпачкано кровью. Мутные голубые глаза невидяще глядели на Мордхе. Она таращила глаза, как человек, приходящий в себя после эпилептического припадка.
Кровь застыла в жилах у Мордхе. Было ясно, что Терезу ранили. Он вскочил с кровати:
— Что случилось? Что с вами, мадемуазель?
Тереза не ответила, глядя потухшим, бессмысленным взглядом, однако чувствуя присутствие другого человека рядом с собой. Она отпрянула, затем обняла Мордхе и вздрогнула. Ее маленький носик совсем побелел, губы распухли. Непослушный язык твердил сквозь сжатые зубы:
— Мон шер… мон шер…
Мордхе усадил ее на кровать, дал ей напиться и принялся вытирать лицо. Он хотел спросить, где ее ранили, и заметил, что у нее изо рта идет кровь.
Постепенно глаза у нее прояснились, белки глаз посветлели, а лицо стало таким бледным, будто из него выцедили всю кровь, до последней капли.
Красавица Тереза, которую знал весь дом на бульваре Сен-Жермен, и не одна дверь открывалась, когда она спускалась по лестнице, та самая Тереза лежала теперь у Мордхе в комнате сломленная, с потухшим взглядом. Пудра на ее лице затвердела, потрескалась и скопилась в морщинках вокруг глаз, как раскрошившаяся известь в трещинах старого здания.
Она рассказала банальную историю об отце, алкоголике и эпилептике, который никогда не кормил семью, только тратил деньги, которые зарабатывали дети. Детей воспитала улица, а когда они подросли, то проявилась отцовская болезнь. Она, Тереза, пришла вчера домой усталая и чувствовала, что сейчас начнется припадок. И как только она закрыла за собой дверь, принялась раздеваться и расшнуровывать туфли, то почувствовала головокружение и упала лицом на пол. Когда она пришла в себя, ей стало душно, не хватало воздуха, и она принялась искать дверь, чтобы выйти на улицу. Она пыталась открыть все двери в коридоре… Дверь Мордхе была не заперта.
Тереза замолчала и стала оглядываться по сторонам. Ей было все удивительно, словно она пришла из другого мира. Глаза не могли сразу оглядеть всю комнату и выхватывали отдельные детали. Голова кружилась, мысли расползались, как намокшая солома.
Прошло некоторое время, пока Тереза поняла, что лежит в кровати незнакомого мужчины, вспомнила, что с ней произошло, и поняла, как она сюда попала. Она подняла к лицу длинные бледные пальцы и расплакалась, точно беспомощный ребенок:
— Боже мой, где я, где?
Она тихо плакала. И когда досада и стыд, охватившие сердце, утихли от слез, Мордхе подошел и начал ее успокаивать:
— Не беспокойтесь, мадемуазель, вы у соседа. Лежите спокойно, плакать не нужно, это только повредит вам. Если вам неловко в моем присутствии, скажите, я уйду.
— О, месье, — Тереза протянула к нему белые руки, — не оставляйте меня одну, я прошу вас… Если можно, откройте окно, мне так душно…
Он открыл окно. Лучи света, падавшие на купол Пантеона, слепили глаза, зажигали огоньки в окнах соседних домов, отражались в воде, которая скопилась в выбоинах деревянной мостовой, вымытой дворниками. Цвета менялись, распадались на оттенки, перед глазами плясали холодные золотые блестки. Гулкий стук тяжелых лошадиных копыт звучал над деревянной мостовой, его перекрывал крик торговцев. Низко висело холодное чистое небо.
Мордхе поставил чайник и принялся объяснять, почему его кровать стоит не у окна.
— Если позволите, я сейчас передвину кровать к окну.
— О, пусть месье не беспокоится. Здесь много воздуха. Месье делает чай? Хорошо! Если вам не трудно, в моей комнате на столе лежит пакет с пончиками, свежими пончиками, которые я принесла. Я думаю, вас это не затруднит.
— Почему нет? — Мордхе и сам удивился своей обходительности, настоящий кавалер.
Комната Терезы всегда привлекала его освещенным окном с задернутыми шторами. Неизвестность за шторами будоражила его воображение. Когда Мордхе проходил мимо Терезиной двери, ему очень хотелось заглянуть к ней.
И вот Тереза сама послала его в свою комнату, куда он и направился, исполненный юношеского задора. Взявшись за ручку замка, он почувствовал печаль, а события с невероятной скоростью стали мелькать у него в голове, словно огромное колесо с цветными спицами пронеслось мимо него, обдув ветром, и в образовавшейся пустоте показалась улыбка.
— Ну и что? Ну и что?
Если бы не белая кровать с балдахином и розовыми занавесками, стоявшая посреди комнаты, можно было подумать, что здесь устроена выставка японской коллекции. Все в комнате было маленьким: стол, стулья, даже чашки выглядели скорее игрушечными, нежели настоящими.
Мордхе почувствовал приятный запах, похожий на запах письма от любимой женщины, который трудно описать словами.
Он взял со стола пакет с пончиками, еще раз огляделся и вышел.
За несколько минут, пока Мордхе отсутствовал, Тереза успела причесаться, умыться и принялась изящно разливать чай, будто ничего не произошло. И если бы не пятна у нее на щеках, никто бы и не подумал, что совсем недавно это лицо было искажено страданием, а глаза ничего не выражали.
Тереза разорвала бумажный пакет, пончики рассыпались по столу и наполнили комнату запахом свежей выпечки. Она подала Мордхе стакан:
— Пожалуйста, месье, пончики очень вкусные.
Они ели и болтали без умолку. Мордхе старался, чтобы Тереза забыла о случившемся, шутил и, как только она начинала рассказывать о себе, менял тему беседы. Девушка смеялась, пятна исчезли с ее щек, морщины разгладились, она помолодела.
Мордхе подумал, что Тереза должна нравиться мужчинам, он удивлялся, как может меняться ее взгляд: только что он был бессмысленным, а сейчас выражал теплоту, но в любую минуту мог исказиться пугающей злобой эпилептика.
