— Что же, ладно, берешь? — произнесъ Кисельниковъ обрадовавшись.
— Нѣту, добрый человѣкъ, спасибо тебѣ. И это тебѣ сочтется на томъ свѣтѣ. Хорошо хотѣлъ ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вотъ тебѣ Господь Богъ, я никѣмъ и ничѣмъ не разоренъ. Коли желаешь, я тебѣ это докажу. А зачѣмъ я продаю имущество и хочу изъ родного города ѣхать на чужую сторону, самъ не знаю куда, хоть бы въ Кіевъ, что ли, или на Москву, то дѣло иное, дѣло, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, тамъ, послѣ видно будетъ, пожалуй, скажусь всѣмъ.
Кисельниковъ сталъ горячо доказывать, что законъ Божій велитъ человѣку жить тамъ, гдѣ онъ родился, и заниматься тѣмъ дѣломъ, которое Богъ ему судилъ, а еще того лучше дѣломъ, которымъ отецъ и дѣдъ занимались. Законъ людской таковъ, что всякій, живущій въ своемъ родномъ гнѣздѣ, для всѣхъ человѣкъ знаемый. Коли человѣкъ хорошій, то и живется ему лучше, всѣ его уважаютъ и любятъ. Онъ всѣмъ виденъ. Идетъ онъ по улицѣ, и всякъ шапку ломаетъ. Бѣда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придутъ всѣ хоронить и поплакать вмѣстѣ. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народъ придетъ вмѣстѣ повеселиться и посмѣяться. Самъ человѣкъ умретъ, его придутъ похоронить и помянуть потомъ въ молитвѣ. Померъ онъ, а живетъ въ памяти у близкихъ: таковы земные законы. Стало быть, Носовъ хочетъ итти противъ закона Божьяго и людского.
Трое слушавшихъ Кисельникова знали напередъ и наизусть все, что «законникъ» скажетъ. Все, что онъ говорилъ въ этихъ случаяхъ, было всегда разумно, просто. Для глупыхъ людей ново, хитро и любопытно, а для умныхъ уже очень извѣстно и скучно.
На рѣшительный отказъ Носова взять деньги, а равно на отказъ возвратить задатокъ покупателю, Кисельниковъ ушелъ недовольный. Не удалось ему спасти человѣка.
Оставшіеся втроемъ, хозяинъ, его духовный отецъ Алтаевъ и близкій другъ Колосъ хотя и были давно близко знакомы, однако бесѣда между ними тремя, искренняя, на-распашку часто прерывалась.
То Колосъ взглядывалъ въ глаза друга Носова, какъ бы говоря: «При Алтаевѣ этого не сказывай». Или Носовъ глядѣлъ на духовнаго отца, какъ бы говоря: «Нечего Колосу этого сказывать, онъ не пойметъ». Или Колосъ глядѣлъ на друга, не доканчивалъ начатую рѣчь, и Носовъ понималъ, что тотъ думаетъ. Съ нимъ наединѣ Колосъ выпалилъ бы все, не боясь ни чьихъ ушей или наушничества, а при его духовномъ отцѣ не хочетъ, потому что тотъ вскипятится и журить начнетъ.
А вмѣстѣ съ тѣмъ эти три человѣка были въ Астрахани единственными, которые на душѣ порицали всѣ новые порядки на Руси, поведеніе молодого царя, всѣ его указы и нововведенья. Они же всякому нелѣпому слуху тотчасъ вѣрили, такъ какъ были готовы на всякое безобразное и грѣховное распоряженіе изъ Москвы. Когда слухъ бывалъ черезчуръ нелѣпъ, то всѣ трое, и въ особенности двое посадскихъ, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки имъ была масломъ по душѣ.
— Ну, что, былъ ты надысь у воеводы? — спросилъ теперь раскольничій священникъ. — Что тамъ? Что нашъ Тимоѳей Ивановичъ? Давно я его не видалъ.
— Что ему! — отвѣчалъ Носовъ насмѣшливо. — Раздуло его во всѣ стороны, зажирѣлъ, такъ что очумѣлъ. Глаза совсѣмъ не смотрятъ, спятъ. И только у него одна забота.
— Чапурята! — произнесъ Колосъ. — Слышалъ, слышалъ. Праздновать будетъ, говорили, свой чапуровъ выводокъ.
— Да, вотъ какіе у насъ правители, — произнесъ Носовъ, слегка качнувъ головой. — Не ходилъ бы я туда никогда. Побываешь въ этихъ приказныхъ палатахъ, поглядишь на всѣ ихъ порядки, пуще тебя засосетъ тутъ подъ ложкой.
— Да, это вѣрно, — выговорилъ Колосъ. — И я тоже, выйдя, инъ бываетъ, оттуда, такъ бы прямо за топоръ.
И онъ смолкъ вдругъ.
Алтаевъ оглянулся на него и закачалъ головой.
— Вона! За топоръ. Онъ, что и палка, — о двухъ концахъ. Хоть бы ты научился, вотъ, да примѣръ взялъ съ своего пріятеля, Якова Матвѣевича. Не глупъ ты человѣкъ, а не можешь удержать языка. Топоръ! Вѣдь это такъ сказывается. Во многихъ дѣлахъ я съ тобой въ согласіи, якобы ты былъ тоже сынъ мой духовный. Многое мы одинаково понимаемъ, и случится разсудить, и разсудишь. Но Яковъ Матвѣичъ никогда эдакъ не выпалитъ. Топоръ! Что же, ты на смертоубійства пойдешь? Кого же? Властей, Богомъ поставленныхъ? Полно, голубчикъ, самъ на себя клевещешь.
— Богомъ ли?.. незамѣтно ухмыльнувшись, тихо произнесъ Носовъ.
— Ну, голубчикъ Яша, — отозвался старовѣръ тихо и укоризненно: — объ этомъ мы съ тобой много разъ бесѣдовали. Самъ ты знаешь, какъ я это понимаю. Да, Господомъ Богомъ.
— А сказывается единъ Богъ безъ грѣха, — также произнесъ Носовъ. — Стало быть, отъ Бога грѣха нѣтъ. А установленіе такихъ вотъ властей, какъ на Москвѣ и здѣсь, — развѣ правильно и праведно?
— Да, праведно. Установлены онѣ въ наказаніе грѣшнымъ людямъ.
— Не одни грѣшные отъ нихъ терпятъ. И праведникамъ отъ нихъ плохо, — отозвался посадскій.
И, какъ часто бывало, раскольничій попъ только вздохнулъ, не зная, что отвѣчать Носову.
— Ничего подѣлать нельзя, — заговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. — Такъ, стало быть, нужно, таковъ законъ, что всѣ люди должны…
— Ну, вотъ тебѣ и Алтаевъ, — разсмѣялся Колосъ: — какъ Кисельниковъ заговорилъ. И у него законъ пошелъ Божій, да людской. А еще старой вѣры… А заступникъ властей.
— Нѣтъ, я не то, — отозвался раскольникъ. — Я хочу сказать, что дѣлать нечего. Хоть новые порядки и тяжелы и подчасъ кажутся грѣховными, а живи тихо и мирно. Что тутъ подѣлаешь! Есть пословица: одинъ въ полѣ не воинъ, рать нужна. А гдѣ тутъ рать? Что вотъ мы трое сойдемся — вы, двое посадскихъ, да я, духовное лицо, да побесѣдуемъ. Ну, что же! А дѣлать, нешто, можно что? Что-жъ — мы трое-то?
— Вотъ это пуще всего — пылко заговорилъ Носовъ — меня и мутитъ и гложетъ. Вѣдь, почитай, больше половины народа въ Астрахани своихъ и инородцевъ куда недовольны всякими указами. Нынче бороды обрить, завтра, глядишь, велятъ уши отрывать всякому. Такъ и ждать? Многіе пуще насъ кричатъ, пуще насъ злобствуютъ, а сидятъ всѣ, пальцемъ не двинутъ. А захоти мы всѣ дѣйствовать, такъ не только что воеводское правленіе, весь кремль по камешку разнести бы могли и по вѣтру пустить.
— Это вѣрно, — произнесъ Колосъ. — Только начни, только крикни кто первый! Да гляди, Яковъ, недалеко времячко, гляди, будетъ такое, не мало у насъ бывало смуты и опять, смотри, будетъ. И въ ней мы съ тобой будемъ не послѣдніе. Такъ ли?
— И погубите себя, и на томъ свѣтѣ отвѣтъ дадите. Кабы вы шли за истинную старую вѣру Христову, — иное дѣло. Тогда погубленіе ваше есть спасеніе души, и на томъ свѣтѣ взыщутся всѣ ваши муки.
— Мы за вѣру и пойдемъ, — произнесъ Носовъ. — Если захотятъ всѣхъ насъ полатынить, въ басурманскую вѣру перекрестить да вездѣ разныхъ мечетей нѣмецкихъ настроить, или велятъ деревяннымъ да каменнымъ болванамъ кланяться, такъ, нешто, можно на это смотрѣть сложа руки? А коли мы не дадимъ этому дѣлу совершиться, такъ какъ же по твоему, развѣ то не за вѣру значитъ итти голову класть, не за вѣру пострадать?
— Въ такомъ случаѣ вѣстимо. Въ такомъ случаѣ больше скажу. И я съ вами буду. Да. Что же? Я прямо сказываю: съ вами буду, благословлю васъ, а самъ крестъ и евангеліе возьму и тоже пойду.
— Такъ вѣдь воеводское правленіе при ефтомъ случаѣ прямо разносить по камешку придется, произнесъ Колосъ, смѣясь.
Старовѣръ молчалъ.
— Что же, нешто, не придется? Вѣдь въ такомъ случаѣ тотъ же топоръ въ руки брать надо. Вѣдь воевода и разные приказные изъ палатъ развѣ позволятъ тебѣ противничать? Поневолѣ придется ихъ прежде похерить.
— Ну, тамъ видно будетъ. Объ этихъ дѣлахъ разсуждать мудрено. Только все это рѣчи пустыя. Ничего такого не будетъ, да и не давай Богъ. Вотъ что я вамъ скажу, а теперь прощайте.
Алтаевъ всталъ. Посадскіе поднялись съ мѣстъ тоже. Духовникъ благословилъ Носова, и провожаемый обоими вышелъ на крыльцо.
Два друга вернулись въ горницу, сѣли у окошка и долго молчали. Имъ не о чемъ было говорить, все было давно переговорено и всякій изъ нихъ зналъ, что у другого на душѣ и на умѣ: не только вообще, но даже теперь, въ данную минуту, Колосъ зналъ, что думаетъ Носовъ о рѣчахъ своего духовнаго отца и что думаетъ о сказанномъ сейчасъ имъ, Колосомъ.
Носовъ тоже зналъ, что въ случаѣ подобной смуты въ городѣ Колосъ будетъ первый человѣкъ и первый голову сложитъ. За это онъ и любилъ Колоса, даже уважалъ и ставилъ выше себя. У него всегда являлось заранѣе чувство самохраненія, мечта избѣжать, все-таки, кару за смѣлый поступокъ, тогда какъ въ другѣ Колосѣ ему чудилась беззавѣтная отвага, неустрашимость, готовность сейчасъ же голову положить подъ топоръ палача.
— Что же, братъ, отрѣзано, что-ли? — проговорилъ, наконецъ, Колосъ. Хозяинъ понялъ о чемъ рѣчь.
— Кто его знаетъ, — произнесъ Носовъ, — Задатокъ далъ, объ уплатѣ теперь канитель завелъ. Пожалуй откажется, придется другого искать.
