— Что же, братъ, отрѣзано, что-ли? — проговорилъ, наконецъ, Колосъ. Хозяинъ понялъ о чемъ рѣчь.
— Кто его знаетъ, — произнесъ Носовъ, — Задатокъ далъ, объ уплатѣ теперь канитель завелъ. Пожалуй откажется, придется другого искать.
— Нѣтъ, братъ Яковъ, вотъ что я тебѣ сказалъ бы. Если Зарубинъ не купитъ, стало — не суждено. Не продавай и не уѣзжай.
— Ни за что, — отозвался Носовъ.
— Говорю, оставайся. Посмотри, пройдетъ годъ, два, будетъ на нашей улицѣ праздникъ, погуляемъ и мы. Сущая это правда, что у насъ во всей округѣ накипѣло много. Такъ вотъ и сдается, что не нынче, завтра набатъ услышишь и бѣги на кремлевскую площадь, да захвати съ собой коли не топоръ, такъ ножъ или вилы.
— Все пустое, ничего не будетъ. Будемъ сидѣть, глядѣть и досидимся до того, что всѣмъ и впрямь будутъ ноздри и уши рѣзать, какъ душегубамъ и сибирнымъ.
— Нѣтъ, Яша, нѣтъ. Чуетъ мое сердце…
— Эхъ, братъ, давно оно чуетъ. И мое чуяло, да перестало.
— Нѣтъ, Яша, повторяю и сто разъ скажу, коли Зарубинъ домъ не купитъ, стало, не судьба. Не продавай, оставайся, ну хоть на годикъ, на два. У насъ, гляди…
— Ничего не будетъ у васъ.
— Ну, тогда уходи. А вѣдь самъ ты разсуди, вѣдь вездѣ, гдѣ ты ни останешься на жительствѣ, вездѣ то же будетъ. Вѣдь не въ Турцію или Персію ты уйдешь, вѣдь на Руси будешь жить. Въ томъ же Кіевѣ или Саратовѣ все то же. Тѣ же указы, тѣ же порядки, та же жисть.
— Это вѣрно, — произнесъ Носовъ, вздохнувъ.
— Такъ зачѣмъ же. мѣнять родное гнѣздо на чужое?
— Самъ не знаю, Колосъ. Тянетъ меня опять второй разъ уйти изъ Астрахани и на просторѣ погулять по свѣту, поболтаться, поглядѣть, да послушать, чего въ другихъ предѣлахъ россійскихъ умные люди ждутъ. Здѣсь не съ кѣмъ душу отвести. Съ тобой вотъ иной разъ побесѣдуешь, съ отцомъ Василіемъ, а болѣе не съ кѣмъ. Въ Кіевѣ аль въ Москвѣ я найду себѣ такихъ людей, которые, можетъ быть, и меня уму-разуму научатъ. Можетъ, говорю прямо, миръ въ душу вложатъ, примирятъ со многими дьявольскими навѣтами. Будетъ во мнѣ, можетъ, и примиреніе со всѣми этими порядками. А теперь ни то, ни се. Порядки новые меня гложутъ, злобу поднимаютъ, а инъ, бываетъ, мысли мои самыя кажутся мнѣ наущеніемъ врага человѣческаго, что толкаетъ меня на худое, губительное дѣло. Авось я, нашатавшись по людямъ, миръ себѣ найду, покой душевный. Смирюсь или дьяволу душу продамъ. Смирюсь, вернусь, пожалуй, и заживу здѣсь тихо и первый буду московскіе указы исполнять и съ Кисельниковымъ красно ихъ расписывать и пояснять. Не смирюсь, тогда, какъ ты сказываешь, за топоръ, хоть одного или двухъ властителей пришибемъ, да прямо голову на плаху. А эдакъ вотъ, Колосъ, эдакъ, какъ теперь, не могу я жить. Все равно, долго не протянешь. Тамъ казнятъ, а тутъ истомитъ, изгложетъ, исковыряетъ тебѣ все нутро, и тоже живо въ могилу сойдешь.
— Такъ обожди хоть малость, ну мѣсяцъ, два.
— Да это само собой будетъ. И чую, что Зарубинъ потянетъ канитель. Онъ мнѣ, смотри, въ полгода денегъ не выплатитъ, а то и совсѣмъ откажется. Тода скоро ли я новаго покупателя выищу! Кто же въ Астрахани можетъ мой домъ купить? Инородческій развѣ купецъ какой, хивинецъ, бухарецъ, что ли? Такъ ему въ нашей слободѣ и поселиться не позволятъ. Иди въ свою татарскую. А изъ нашихъ православныхъ кто купитъ? Сказали мнѣ — новокрещенный Затылъ Ивановичъ домъ себѣ подъискиваетъ. Такъ мой ему не по деньгамъ. А уступить я тоже не могу.
— Нѣтъ, Яша, Затылъ Ивановичъ купить можетъ, только не сейчасъ, а черезъ полгода купитъ.
— Почему же такъ?
— А онъ, видишь ли, сказывали мнѣ, долженъ жениться на Варварѣ Ананьевой. Женится, такъ не только твой домъ, три такихъ купить можетъ. А коли крещеный, такъ можетъ и въ этой слободѣ селиться. Только, говорю, обожди. Окромя Зарубина или Затыла, тебѣ и продать некому. Вотъ поэтому я и сказываю, что теперь тебѣ не суждено уходить, а надо обождать. Почемъ знать! Чему быть, того не миновать. А быть, братецъ ты мой, и быть въ Астрахани смутѣ. Вотъ тебѣ мое послѣднее слово. Сказываютъ, что на татарской слободѣ одна гадалка колдуетъ, что не пройти это значитъ еще десяти недѣль, будетъ явленіе, по коему…
— А ну тебя къ шуту, дуракъ! — всталъ и разсмѣялся Носовъ. — Все говорилъ дѣло, а тутъ вдругъ у него гадалка…
Друзья весело простились, и Носовъ, оставшись одинъ, пошелъ на другую половину дома, къ женѣ и дѣтямъ.
Жена посадскаго была изъ армянской семьи, давно поселившейся въ Астрахани и перешедшей въ православіе. Женщина эта была очень красива, но очень простовата, такъ что даже не могла заниматься обыденными хозяйскими заботами, и всѣмъ въ домѣ завѣдывала дальняя родственница. Сама же Носова сидѣла по цѣлымъ днямъ, сложа руки, чаще у окна… У нея была одна страсть — смотрѣться въ зеркало… И бывала она озабочена только тогда, когда вдругъ находила на лицѣ своемъ прыщикъ или пятнышко… Впрочемъ, на случай такой бѣды у нея были еще отъ матери переданныя ей средства, притиранья и примочки. За то она была чрезвычайно красива своимъ блестящемъ цвѣтомъ лица, оттѣнявшимъ большіе черные глаза.
Одна особенность была у красавицы-армянки. Она вѣки-вѣчные всѣмъ и на все всегда улыбалась. Эта улыбка не сходила съ ея красивыхъ губъ даже и во снѣ… Носовъ обожалъ жену именно за красоту, но никогда не говорилъ съ ней ни о чемъ по душѣ.
— Не женино то дѣло! — думалъ онъ про себя.
Барчуковъ времени не терялъ… Быстро выйдя изъ кремля Пречистенскими воротами, онъ пошелъ въ самую дальнюю часть города, которая была пустыннѣе, но гдѣ высились самые просторные и красивые каменные дома богатыхъ астраханцевъ изъ купцовъ. Дворянскій кварталъ, т. е. одна улица съ двумя десятками домовъ помѣщиковъ, была въ противоположной сторонѣ. Самые важные бояре и знатные люди жили въ самомъ кремлѣ, но ихъ было всего семьи три, четыре.
Кварталъ, въ который вступилъ Барчуковъ, отличался отъ другихъ большими пустырями и огородами, которыми отдѣлялись купеческіе дома одинъ отъ другого.
Скоро предъ глазами молодого москвича появился тотъ домъ, который въ мысляхъ ни на минуту не покидалъ его, во время странствованія за письменнымъ видомъ. Большой, бѣлый двухъ-этажный домъ купца Ананьева стоялъ въ глубинѣ пустыря полу-двора, полу-луговины, огороженный кругомъ бревенчатымъ заборомъ изъ барочнаго лѣса.
На счастье, будучи уже саженяхъ въ пятидесяти отъ дома, онъ вдругъ увидѣлъ, что кухарка купца Ананьева, его хорошая пріятельница, стоитъ за воротами.
Барчуковъ бросился бѣжать къ ней, боясь, чтобы она не вошла и не заперла за собой калитки.
Это обидное обстоятельство едва не случилось. Баба Настасья, постоявъ за воротами, уже собиралась итти домой, когда увидѣла бѣгущаго къ ней молодца, который, вдобавокъ, машетъ ей рукой.
Улица была пустынна, и Настасья, хотя и была туга на мысли, сообразила, что невѣдомый человѣкъ бѣжитъ къ ней,
Она обождала, приглядѣлась и ахнула.
— Степанъ Васильевичъ! Батюшки-свѣты! — вскрикнула она и оторопѣла.
Барчуковъ приблизился къ женщинѣ, радостный отъ нечаянной встрѣчи, и, запыхавшись, вымолвилъ:
— Настасья… Здорово… Вотъ удача-то!
— Господи Іисусе! Степанъ Васильевичъ! Откуда? Какъ же сказывали намъ всѣ, что ты не вернешься, а пропалъ безъ вѣсти, провалился?..
— Типунъ на языкъ тому, кто сказывалъ. Провалиться этому брехуну самому.
— Такъ ты живъ-живехонекъ! Скажи на милость!
И Настасья, разводя руками, закачала головой.
— Говори, говори, что — Варюша? Что у васъ? Какъ дѣла? Все… Говори, не таи… Замужъ она не… Охъ, боюсь спросить!
— Слава Богу, родной мой. Слава Богу… Варвара, тоись, Климовна въ добромъ здоровьѣ. На чердакѣ запертая высидѣла мѣсяцъ, на хлѣбѣ и водѣ. Похудала, захворала.
— Не замужемъ!?
— Какое тебѣ замужество! Ни въ одномъ глазу нѣтъ… Она чуть не померла, плакучи по васъ и по батюшкѣ родителю…
— А что онъ… хозяинъ? Климъ Егорычъ?…
— Что ему? Здоровъ, слава Богу. Покудова дочку запертую держалъ въ устрашеньѣ, на чердакѣ,- самъ темнѣе ночи ходилъ и все жалился. Подъ дышкой у его сосало… Говорилъ, помереть долженъ… отъ тебя то-ись, и отъ грубостевъ дочери. Ну, ходилъ, ходилъ, маялся, и свалился, и ноги протянулъ.
— Померъ! — заоралъ Барчуковъ, какъ подстрѣленный.
— Что ты, родной! Тьфу, какое померъ! Слава Богу, въ добромъ здоровьѣ. А былъ, то-ись, очинно не хорошъ и теперь не хорошъ. Ротъ соскочилъ… И теперь, стало быть, около уха приходится. А глазъ одинъ спитъ все, безъ просыпу… Да… А все это отъ потопленія Варюшни приключилось ему.
— Что? Что?.. Что ты путаешь?..
— Зачѣмъ путать. Правду говорю. Самъ увидишь. Отъ ея утопа хворость пришла. Такое бываетъ. У меня кумъ былъ такой-то… Даже языкъ совсѣмъ отшибло куму… Вотъ и Климъ нашъ Егорычъ тоже… Худорѣчивъ сталъ. Я понимаю и Варюша понимаетъ, а изъ батраковъ не всѣ понимаютъ. Теперь, одначе, много лучше… Слава Богу, Отцу Небесному.
