И за эти полтораста лѣтъ, что сокрушилось Астраханское ханство, ученіе Христово и держава царя московскаго будто не принесли свѣта въ дикій край и не дали мира… Невѣрность астраханцевъ всегда тревожила Москву. Много иноземцевъ и инородцевъ стекалось сюда вѣки-вѣчные отвсюду, могли бы они смягчить «нравы звѣриные», занеся сюда хоть малую толику всесвѣтнаго разума и людской «знаемости» всякой, а на дѣлѣ этого не было и въ поминѣ. Только дикія вѣсти да слухи заносились въ городъ и расходились по обывательскимъ домамъ изъ каравансераевъ или съ базарныхъ площадей. И не разъ эти слухи рождали и смуты.
Астраханскій край подъ державой Москвы былъ гнѣздомъ всякой «шатости народной и смущенія государскаго», и изъ него уже какъ зараза шло «колебаніе умовъ» въ сосѣдніе овруги и распространялось къ Яику, на Донъ, на Гребни, Запорожье. Иногда и до калмыцкихъ улусовъ смута добиралась, и тамошніе ханскіе порядки въ «шатость приводила».
Теперь ходилъ слухъ, что государь и царь Петръ Алексѣевичъ, не любившій мирволить буянству и празднословію смутительному, пообѣщался уже въ свободное отъ своихъ государскихъ заботъ время прійти и разорить Астрахань, срыть, разнести и смести ее съ лица земли, а рядомъ на самомъ Каспіи новый городъ построить съ басурманскимъ прозвищемъ въ честь любимца Меншикова — «Александерсбургъ»…
И астраханцы вѣрили слуху, и ждали царя въ гости для этого генеральнаго разоренья.
Управители судебъ россійскихъ на Москвѣ со временъ еще Грознаго считали причиною частыхъ смутъ на Каспійской окраинѣ «звѣриные нравы», или дикость обитателей его, но въ дѣйствительности не одна дикость, а многіе другіе невидимые двигатели колебали и подымали чернь православную и инородческую на всякія вѣроломныя и разбойныя дѣла.
Въ Астрахани сталкивались вмѣстѣ западъ и востокъ, христіанство и исламъ, а къ нимъ въ придачу и узаконенное идолопоклонство. И на этомъ рубежѣ двухъ враждебныхъ міровъ мира быть не могло.
Хозяинъ и владыка края предполагался русскій человѣкъ и православный — «руссъ» или «московъ». А на дѣлѣ онъ былъ задавленъ тьмой-тьмущей всякой татарвы всѣхъ именованій и исповѣданій — отъ магометанина до брамина, отъ суннита до шіита, отъ идоло и до огнепоклонника. Этой Москвою, распоряжавшейся здѣсь изъ-за тридевять земель, установился порядокъ диковинный, «ни такой, ни сякой». Эта повелительница, заправлявшая всѣмъ, казалась чудовищемъ, зломъ…
Что такое это Москва?.. Воевода кровопійца и его подьячій и повытчикъ, иль приказный ярыжка! Воры, крючки и сутяги! Волокита судейская, дыба и застѣнокъ, колодка, конекъ и кандалы! Плаха, клеймы и кнутъ палачевы! А еще что? Указы и наказы, одинъ другого мудренѣе и не подходящіе къ норовамъ уроженцевъ.
И разсуждаютъ астраханцы:
«Рядомъ, по сосѣдству, — всякія государства, гдѣ много лучше живется. Вотъ хоть бы въ Персіи, а то въ Крыму, а то въ Киргизіи. Тамъ воля полная, законовъ стѣснительныхъ нѣтъ. И всѣ эти царства — богатыя, сильныя… Вотъ даже калмыцкіе ханы какъ съ Москвой поговариваютъ иной разъ. Того гляди, войной на нее двинутся…
„Православный въ мохамедовъ законъ перейдетъ, его выморятъ въ судной избѣ, даже безъ пристрастья и пытки, да и отпустятъ на всѣ четыре стороны, не розыскивая, кто его совратилъ къ Мохамеду, хотя законъ московскій на это строгъ и прямо велитъ татарина-совратителя казнить. Да воеводы, знать, не смѣютъ законъ предъявлять, опасаясь за себя. А калмыцкіе и крымскіе ханы не такъ дѣйствуютъ. Много всякихъ татаръ крестятся въ православіе постоянно… А заикнется кто изъ новыхъ перекрестей, хоть съ-дуру, хоть съ-пьяну, хоть съ расчета по лукавости, что его насильно „московъ“ крестилъ, и что кается онъ и жалобится ханамъ, защиты ихъ проситъ… И что тогда за шумъ и за гомонъ поднимутъ халы и вся татарва. Зашумятъ такъ, какъ если бы всю ихъ страну огнемъ и мечемъ прошли… Иной разъ сдается, что воевода готовъ тотчасъ поповъ, крестившихъ этого татарина, или его крестныхъ и воспріемниковъ, какъ совратителей человѣка съ пути истиннаго, головой ханамъ выдать. Только замолчи, азіатъ! Сдѣлай милость, не горлань, какъ паленый боровъ, на всѣ свои азіатскіе предѣлы.
„Да… Была Астрахань магометова и ханская теперь у Москвы подъ державой; но, гляди, скоро опять ее татаринъ возьметъ обратно. Недаромъ, сказываютъ, въ соборѣ кремлевскомъ, когда хочешь — и днемъ, и ночью, всегда въ окна луна свѣтитъ“.
Такъ сказываетъ громко всякая татарва, а „московъ“, сюда затесавшійся, молчитъ и не споритъ…
У Носова въ домѣ былъ шумъ, раздавались веселые голоса и смѣхъ. Въ горницахъ было человѣкъ десять гостей; Носовъ созвалъ ихъ праздновать полученье задатка за проданный домъ…
Тутъ были и друзья хозяина, и знакомые, такіе же посадскіе, какъ и онъ, но кромѣ того одинъ родственникъ жены его — армянинъ, одинъ раскольничій попъ, его тайный духовный отецъ, по имени Алтаевъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ тутъ же и соборный протопопъ Василій Холмогоровъ, пріятель Носова и сомнительный православный.
Только одинъ гость былъ мало знакомый Носову, приказный изъ судной палаты, Рожкинъ, котораго привелъ съ собой первый другъ хозяина посадскій Колосъ. Съ этимъ человѣкомъ Носовъ жилъ душа въ душу издавна.
Колосъ былъ не такъ уменъ, какъ его другъ Грохъ, немного проще, болтливѣе и веселѣе. Однако, и у него на душѣ творилось то же, что и у Носова, и во многомъ, если не во всемъ, они мыслили и чувствовали одинаково.
Тутъ же были въ числѣ гостей посадскій Кисельниковъ и непремѣнный членъ всякихъ пированій — прасолъ купецъ Санкинъ.
Закусивъ и выпивъ немного, гости сразу заговорили о томъ, что всѣхъ наиболѣе занимало и отчасти смущало.
Всѣ стали усовѣщевать Гроха возвратить задатокъ и не покидать Астрахани. Носовъ отшучивался.
— Вѣдь сказываютъ, что ты разорился, — вымолвилъ, наконецъ, на прямки Санкинъ:- что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной сторонѣ, пойдешь христарадничать на чужой сторонѣ.
Носовъ насмѣшливо ухмыльнулся.
— Вѣрно, доложу, Яковъ Матвѣевичъ, — вступился судейскій Рожкинъ:- и я такъ слышалъ. Не знаетъ никто, какими ты торговыми дѣлами заправлялъ, только зажитокъ виденъ былъ. Ну, вотъ теперь и сомнительно.
— Враки все, — спокойно отрѣзалъ Носовъ. — Вотъ они все знаютъ — и Колосъ и отецъ Василій.
— Какія торговыя дѣла! — усмѣхнулся Холмогоровъ. — Весь оборотъ его такой — сундукъ отперъ, деньги досталъ и заперъ… А вотъ покидать родную сторону… это, я скажу, грѣхъ.
— Народъ не увѣришь! — вымолвилъ одинъ посадскій. — Болтаютъ скверно про твой уѣздъ. Сказать даже нельзя въ глаза.
— Что-жъ, я скажу. Надо ему знать, — заговорилъ армянинъ. — Болтаютъ, Яковъ Матвѣевичъ, что разорилъ тебя нежданный указъ объ явной продажѣ татарвы на базарѣ, что будто ты главный сбытчикъ подспудный и былъ.
Носовъ вспыхнулъ, выпрямился на стулѣ и сверкнувшимъ взглядомъ смѣрилъ армянина съ головы до пятъ. Голосъ его дрогнулъ отъ вспышки.
— Посадскій Яковъ Носовъ такой торговлей рукъ не маралъ никогда! — произнесъ онъ. — Ни явно, ни тайно никому я татарокъ и татарчатъ не продавалъ и самъ не покупалъ.
— Плевать на клеветниковъ, дѣло не въ этомъ! рѣшилъ молчавшій до сихъ поръ Кисельниковъ.
Хозяинъ, будто устыдясь, что разсердился на вздорныя рѣчи, сталъ смѣяться и тотчасъ перевелъ бесѣду на другой предметъ.
Въ сумерки гости одинъ за другимъ стали собираться и расходиться. Наконецъ, остались у Носова только трое: духовникъ его — старовѣръ, другъ Колосъ и ненавистный Кисельниковъ. Когда они были вчетверомъ, Кисельниковъ сразу объяснилъ хозяину, что нарочно пересидѣлъ всѣхъ чужихъ, чтобы усовѣстить его отдать задатокъ назадъ, дома не продавать и не уѣзжать изъ Астрахани.
Носовъ отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что всѣ мѣшаются въ его дѣло, которое онъ рѣшилъ. Еще за нѣсколько минутъ до этого въ немъ было сомнѣніе, поступать ли такъ. Но теперь, когда всѣ кругомъ усовѣщивали его и уговаривали не дѣлать того, что ему казалось самому нелѣпымъ, онъ, какъ и многіе, будто изъ упрямства, рѣшилъ мысленно привести намѣреніе свое въ исполненіе и какъ можно скорѣе.
Кисельниковъ приступилъ къ дѣлу круче и, предполагая разореніе, сталъ прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложеніе удивило равно всѣхъ трехъ, и въ особенности Носова. Онъ не имѣлъ причины не уважать Кисельникова и лишь не любилъ его за то, что тотъ, по его выраженію, согласникъ на всякое глупство, коли оно судейской печатью помѣчено.
Носовъ всегда думалъ, что Кисельниковъ относится къ нему также — если не совсѣмъ враждебно, то отчасти непріязненно.
Неожиданное предложеніе «законника», искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцѣловался съ нимъ трижды.
