— Да, это верно, — выговорил Колос. — И я тоже, выйдя, ин бывает, оттуда, так бы прямо за топор.
И он смолк вдруг.
Алтаев оглянулся на него и закачал головой.
— Вона! За топор. Он, что и палка, — о двух концах. Хоть бы ты научился, вот, да пример взял с своего приятеля, Якова Матвеевича. Не глуп ты человек, а не можешь удержать языка. Топор! Ведь это так сказывается. Во многих делах я с тобой в согласии, якобы ты был тоже сын мой духовный. Многое мы одинаково понимаем, и случится рассудить, и рассудишь. Но Яков Матвеич никогда эдак не выпалит. Топор! Что же, ты на смертоубийства пойдешь? Кого же? Властей, Богом поставленных? Полно, голубчик, сам на себя клевещешь.
— Богом ли?.. — незаметно ухмыльнувшись, тихо произнес Носов.
— Ну, голубчик Яша, — отозвался старовер тихо и укоризненно, — об этом мы с тобой много раз беседовали. Сам ты знаешь, как я это понимаю. Да, Господом Богом.
— А сказывается един Бог без греха, — также произнес Носов. — Стало быть, от Бога греха нет. А установление таких вот властей, как на Москве и здесь, — разве правильно и праведно?
— Да, праведно. Установлены они в наказание грешным людям.
— Не одни грешные от них терпят. И праведникам от них плохо, — отозвался посадский.
И, как часто бывало, раскольничий поп только вздохнул, не зная, что отвечать Носову.
— Ничего поделать нельзя, — заговорил он после минутного молчания. — Так, стало быть, нужно, таков закон, что все люди должны…
— Ну, вот тебе и Алтаев, — рассмеялся Колос, — как Кисельников заговорил. И у него закон пошел Божий, да людской. А еще старой веры… А заступник властей.
— Нет, я не то, — отозвался раскольник. — Я хочу сказать, что делать нечего. Хоть новые порядки и тяжелы и подчас кажутся греховными, а живи тихо и мирно. Что тут поделаешь! Есть пословица: один в поле не воин, рать нужна. А где тут рать? Что вот мы трое сойдемся — вы, двое посадских, да я, духовное лицо, да побеседуем. Ну, что же! А делать, нешто, можно что? Что ж — мы трое-то?
— Вот это пуще всего — пылко заговорил Носов — меня и мутит и гложет. Ведь, почитай, больше половины народа в Астрахани своих и инородцев куда недовольны всякими указами. Нынче бороды обрить, завтра, глядишь, велят уши отрывать всякому. Так и ждать? Многие пуще нас кричат, пуще нас злобствуют, а сидят все, пальцем не двинут. А захоти мы все действовать, так не только что воеводское правление, весь кремль по камешку разнести бы могли и по ветру пустить.
— Это верно, — произнес Колос. — Только начни, только крикни кто первый! Да гляди, Яков, недалеко времячко, гляди, будет такое, не мало у нас бывало смуты и опять, смотри, будет. И в ней мы с тобой будем не последние. Так ли?
— И погубите себя, и на том свете ответ дадите. Кабы вы шли за истинную старую веру Христову, — иное дело. Тогда погубление ваше есть спасение души, и на том свете взыщутся все ваши муки.
— Мы за веру и пойдем, — произнес Носов. — Если захотят всех нас полатынить, в басурманскую веру перекрестить да везде разных мечетей немецких настроить, или велят деревянным да каменным болванам кланяться, так, нешто, можно на это смотреть сложа руки? А коли мы не дадим этому делу совершиться, так как же по твоему, разве то не за веру значит идти голову класть, не за веру пострадать?
— В таком случае вестимо. В таком случае больше скажу. И я с вами буду. Да. Что же? Я прямо сказываю: с вами буду, благословлю вас, а сам крест и евангелие возьму и тоже пойду.
— Так ведь воеводское правление при ефтом случае прямо разносить по камешку придется, — произнес Колос, смеясь.
Старовер молчал.
— Что же, нешто, не придется? Ведь в таком случае тот же топор в руки брать надо. Ведь воевода и разные приказные из палат разве позволят тебе противничать? Поневоле придется их прежде похерить.
— Ну, там видно будет. Об этих делах рассуждать мудрено. Только все это речи пустые. Ничего такого не будет, да и не давай Бог. Вот что я вам скажу, а теперь прощайте.
Алтаев встал. Посадские поднялись с мест тоже. Духовник благословил Носова, и провожаемый обоими вышел на крыльцо.
Два друга вернулись в горницу, сели у окошка и долго молчали. Им не о чем было говорить, все было давно переговорено и всякий из них знал, что у другого на душе и на уме: не только вообще, но даже теперь, в данную минуту, Колос знал, что думает Носов о речах своего духовного отца и что думает о сказанном сейчас им, Колосом.
Носов тоже знал, что в случае подобной смуты в городе Колос будет первый человек и первый голову сложит. За это он и любил Колоса, даже уважал и ставил выше себя. У него всегда являлось заранее чувство самохранения, мечта избежать, все-таки, кару за смелый поступок, тогда как в друге Колосе ему чудилась беззаветная отвага, неустрашимость, готовность сейчас же голову положить под топор палача.
— Что же, брат, отрезано, что ли? — проговорил, наконец, Колос. Хозяин понял о чем речь.
— Кто его знает, — произнес Носов, — Задаток дал, об уплате теперь канитель завел. Пожалуй откажется, придется другого искать.
— Нет, брат Яков, вот что я тебе сказал бы. Если Зарубин не купит, стало — не суждено. Не продавай и не уезжай.
— Ни за что, — отозвался Носов.
— Говорю, оставайся. Посмотри, пройдет год, два, будет на нашей улице праздник, погуляем и мы. Сущая это правда, что у нас во всей округе накипело много. Так вот и сдается, что не нынче, завтра набат услышишь и беги на кремлевскую площадь, да захвати с собой коли не топор, так нож или вилы.
— Все пустое, ничего не будет. Будем сидеть, глядеть и досидимся до того, что всем и впрямь будут ноздри и уши резать, как душегубам и сибирным.
— Нет, Яша, нет. Чует мое сердце…
— Эх, брат, давно оно чует. И мое чуяло, да перестало.
— Нет, Яша, повторяю и сто раз скажу, коли Зарубин дом не купит, стало, не судьба. Не продавай, оставайся, ну хоть на годик, на два. У нас, гляди…
— Ничего не будет у вас.
— Ну, тогда уходи. А ведь сам ты рассуди, ведь везде, где ты ни останешься на жительстве, везде то же будет. Ведь не в Турцию или Персию ты уйдешь, ведь на Руси будешь жить. В том же Киеве или Саратове все то же. Те же указы, те же порядки, та же жисть.
— Это верно, — произнес Носов, вздохнув.
— Так зачем же. менять родное гнездо на чужое?
— Сам не знаю, Колос. Тянет меня опять второй раз уйти из Астрахани и на просторе погулять по свету, поболтаться, поглядеть, да послушать, чего в других пределах российских умные люди ждут. Здесь не с кем душу отвести. С тобой вот иной раз побеседуешь, с отцом Василием, а более не с кем. В Киеве аль в Москве я найду себе таких людей, которые, может быть, и меня уму-разуму научат. Может, говорю прямо, мир в душу вложат, примирят со многими дьявольскими наветами. Будет во мне, может, и примирение со всеми этими порядками. А теперь ни то, ни се. Порядки новые меня гложут, злобу поднимают, а ин, бывает, мысли мои самые кажутся мне наущением врага человеческого, что толкает меня на худое, губительное дело. Авось я, нашатавшись по людям, мир себе найду, покой душевный. Смирюсь или дьяволу душу продам. Смирюсь, вернусь, пожалуй, и заживу здесь тихо и первый буду московские указы исполнять и с Кисельниковым красно их расписывать и пояснять. Не смирюсь, тогда, как ты сказываешь, за топор, хоть одного или двух властителей пришибем, да прямо голову на плаху. А эдак вот, Колос, эдак, как теперь, не могу я жить. Все равно, долго не протянешь. Там казнят, а тут истомит, изгложет, исковыряет тебе все нутро, и тоже живо в могилу сойдешь.
— Так обожди хоть малость, ну месяц, два.
— Да это само собой будет. И чую, что Зарубин потянет канитель. Он мне, смотри, в полгода денег не выплатит, а то и совсем откажется. Тода скоро ли я нового покупателя выищу! Кто же в Астрахани может мой дом купить? Инородческий разве купец какой, хивинец, бухарец, что ли? Так ему в нашей слободе и поселиться не позволят. Иди в свою татарскую. А из наших православных кто купит? Сказали мне — новокрещенный Затыл Иванович дом себе подыскивает. Так мой ему не по деньгам. А уступить я тоже не могу.
— Нет, Яша, Затыл Иванович купить может, только не сейчас, а через полгода купит.
— Почему же так?
— А он, видишь ли, сказывали мне, должен жениться на Варваре Ананьевой. Женится, так не только твой дом, три таких купить может. А коли крещеный, так может и в этой слободе селиться. Только, говорю, обожди. Окромя Зарубина или Затыла, тебе и продать некому. Вот поэтому я и сказываю, что теперь тебе не суждено уходить, а надо обождать. Почем знать! Чему быть, того не миновать. А быть, братец ты мой, и быть в Астрахани смуте. Вот тебе мое последнее слово. Сказывают, что на татарской слободе одна гадалка колдует, что не пройти это значит еще десяти недель, будет явление, по коему…
— А ну тебя к шуту, дурак! — встал и рассмеялся Носов. — Все говорил дело, а тут вдруг у него гадалка…
