Да… Была Астрахань магометова и ханская теперь у Москвы под державой; но, гляди, скоро опять ее татарин возьмет обратно. Недаром, сказывают, в соборе кремлевском, когда хочешь — и днем, и ночью, всегда в окна луна светит».
Так сказывает громко всякая татарва, а «москов», сюда затесавшийся, молчит и не спорит…
У Носова в доме был шум, раздавались веселые голоса и смех. В горницах было человек десять гостей; Носов созвал их праздновать полученье задатка за проданный дом…
Тут были и друзья хозяина, и знакомые, такие же посадские, как и он, но кроме того один родственник жены его — армянин, один раскольничий поп, его тайный духовный отец, по имени Алтаев, но вместе с тем был тут же и соборный протопоп Василий Холмогоров, приятель Носова и сомнительный православный.
Только один гость был мало знакомый Носову, приказный из судной палаты, Рожкин, которого привел с собой первый друг хозяина посадский Колос. С этим человеком Носов жил душа в душу издавна.
Колос был не так умен, как его друг Грох, немного проще, болтливее и веселее. Однако, и у него на душе творилось то же, что и у Носова, и во многом, если не во всем, они мыслили и чувствовали одинаково.
Тут же были в числе гостей посадский Кисельников и непременный член всяких пирований — прасол купец Санкин.
Закусив и выпив немного, гости сразу заговорили о том, что всех наиболее занимало и отчасти смущало.
Все стали усовещевать Гроха возвратить задаток и не покидать Астрахани. Носов отшучивался.
— Ведь сказывают, что ты разорился, — вымолвил, наконец, напрямки Санкин, — что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной стороне, пойдешь христарадничать на чужой стороне.
Носов насмешливо ухмыльнулся.
— Верно, доложу, Яков Матвеевич, — вступился судейский Рожкин, — и я так слышал. Не знает никто, какими ты торговыми делами заправлял, только зажиток виден был. Ну, вот теперь и сомнительно.
— Враки все, — спокойно отрезал Носов. — Вот они все знают — и Колос и отец Василий.
— Какие торговые дела! — усмехнулся Холмогоров. — Весь оборот его такой — сундук отпер, деньги достал и запер… А вот покидать родную сторону… это, я скажу, грех.
— Народ не уверишь! — вымолвил один посадский. — Болтают скверно про твой уезд. Сказать даже нельзя в глаза.
— Что ж, я скажу. Надо ему знать, — заговорил армянин. — Болтают, Яков Матвеевич, что разорил тебя нежданный указ об явной продаже татарвы на базаре, что будто ты главный сбытчик подспудный и был.
Носов вспыхнул, выпрямился на стуле и сверкнувшим взглядом смерил армянина с головы до пят. Голос его дрогнул от вспышки.
— Посадский Яков Носов такой торговлей рук не марал никогда! — произнес он. — Ни явно, ни тайно никому я татарок и татарчат не продавал и сам не покупал.
— Плевать на клеветников, дело не в этом! — решил молчавший до сих пор Кисельников.
Хозяин, будто устыдясь, что рассердился на вздорные речи, стал смеяться и тотчас перевел беседу на другой предмет.
В сумерки гости один за другим стали собираться и расходиться. Наконец, остались у Носова только трое: духовник его — старовер, друг Колос и ненавистный Кисельников. Когда они были вчетвером, Кисельников сразу объяснил хозяину, что нарочно пересидел всех чужих, чтобы усовестить его отдать задаток назад, дома не продавать и не уезжать из Астрахани.
Носов отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что все мешаются в его дело, которое он решил. Еще за несколько минут до этого в нем было сомнение, поступать ли так. Но теперь, когда все кругом усовещивали его и уговаривали не делать того, что ему казалось самому нелепым, он, как и многие, будто из упрямства, решил мысленно привести намерение свое в исполнение и как можно скорее.
Кисельников приступил к делу круче и, предполагая разорение, стал прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложение удивило равно всех трех, и в особенности Носова. Он не имел причины не уважать Кисельникова и лишь не любил его за то, что тот, по его выражению, согласник на всякое глупство, коли оно судейской печатью помечено.
Носов всегда думал, что Кисельников относится к нему также — если не совсем враждебно, то отчасти неприязненно.
Неожиданное предложение «законника», искренно и участливо, большой суммы денег на поправку обстоятельств в предполагаемом разорении сильно поразило Носова. Он встал, подошел к Кисельникову, обнял его и расцеловался с ним трижды.
— Что же, ладно, берешь? — произнес Кисельников, обрадовавшись.
— Нету, добрый человек, спасибо тебе. И это тебе сочтется на том свете. Хорошо хотел ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вот тебе Господь Бог, я никем и ничем не разорен. Коли желаешь, я тебе это докажу. А зачем я продаю имущество и хочу из родного города ехать на чужую сторону, сам не знаю куда, хоть бы в Киев, что ли, или на Москву, то дело иное, дело, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, там, после видно будет, пожалуй, скажусь всем.
Кисельников стал горячо доказывать, что закон Божий велит человеку жить там, где он родился, и заниматься тем делом, которое Бог ему судил, а еще того лучше делом, которым отец и дед занимались. Закон людской таков, что всякий, живущий в своем родном гнезде, для всех человек знаемый. Коли человек хороший, то и живется ему лучше, все его уважают и любят. Он всем виден. Идет он по улице, и всяк шапку ломает. Беда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придут все хоронить и поплакать вместе. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народ придет вместе повеселиться и посмеяться. Сам человек умрет, его придут похоронить и помянуть потом в молитве. Помер он, а живет в памяти у близких: таковы земные законы. Стало быть, Носов хочет идти против закона Божьего и людского.
Трое слушавших Кисельникова знали наперед и наизусть все, что «законник» скажет. Все, что он говорил в этих случаях, было всегда разумно, просто. Для глупых людей ново, хитро и любопытно, а для умных уже очень известно и скучно.
На решительный отказ Носова взять деньги, а равно на отказ возвратить задаток покупателю, Кисельников ушел недовольный. Не удалось ему спасти человека.
Оставшиеся втроем, хозяин, его духовный отец Алтаев и близкий друг Колос хотя и были давно близко знакомы, однако беседа между ними тремя, искренняя, нараспашку часто прерывалась.
То Колос взглядывал в глаза друга Носова, как бы говоря: «При Алтаеве этого не сказывай». Или Носов глядел на духовного отца, как бы говоря: «Нечего Колосу этого сказывать, он не поймет». Или Колос глядел на друга, не доканчивал начатую речь, и Носов понимал, что тот думает. С ним наедине Колос выпалил бы все, не боясь ни чьих ушей или наушничества, а при его духовном отце не хочет, потому что тот вскипятится и журить начнет.
А вместе с тем эти три человека были в Астрахани единственными, которые на душе порицали все новые порядки на Руси, поведение молодого царя, все его указы и нововведенья. Они же всякому нелепому слуху тотчас верили, так как были готовы на всякое безобразное и греховное распоряжение из Москвы. Когда слух бывал чересчур нелеп, то все трое, и в особенности двое посадских, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки им была маслом по душе.
— Ну, что, был ты надысь у воеводы? — спросил теперь раскольничий священник. — Что там? Что наш Тимофей Иванович? Давно я его не видал.
— Что ему! — отвечал Носов насмешливо. — Раздуло его во все стороны, зажирел, так что очумел. Глаза совсем не смотрят, спят. И только у него одна забота.
— Чапурята! — произнес Колос. — Слышал, слышал. Праздновать будет, говорили, свой чапуров выводок.
— Да, вот какие у нас правители, — произнес Носов, слегка качнув головой. — Не ходил бы я туда никогда. Побываешь в этих приказных палатах, поглядишь на все их порядки, пуще тебя засосет тут под ложкой.
— Да, это верно, — выговорил Колос. — И я тоже, выйдя, ин бывает, оттуда, так бы прямо за топор.
И он смолк вдруг.
Алтаев оглянулся на него и закачал головой.
— Вона! За топор. Он, что и палка, — о двух концах. Хоть бы ты научился, вот, да пример взял с своего приятеля, Якова Матвеевича. Не глуп ты человек, а не можешь удержать языка. Топор! Ведь это так сказывается. Во многих делах я с тобой в согласии, якобы ты был тоже сын мой духовный. Многое мы одинаково понимаем, и случится рассудить, и рассудишь. Но Яков Матвеич никогда эдак не выпалит. Топор! Что же, ты на смертоубийства пойдешь? Кого же? Властей, Богом поставленных? Полно, голубчик, сам на себя клевещешь.
— Богом ли?.. — незаметно ухмыльнувшись, тихо произнес Носов.
— Ну, голубчик Яша, — отозвался старовер тихо и укоризненно, — об этом мы с тобой много раз беседовали. Сам ты знаешь, как я это понимаю. Да, Господом Богом.
