Слова Норберта продолжали вертеться в голове Элеоноры, когда она, Гуго и Готфрид покинули шатер и пошли через лагерь, тишину которого нарушало ржание лошадей, лай собак и плач детей. Возле шатров знатных вельмож горели фонари на высоких шестах. Мигали и потрескивали костры, в которые на ночь подбрасывали дрова. Их встретила целая гамма запахов горелого масла, приготавливаемой пищи, сырой соломы и конского пота. Ко всему этому примешивалась вонь, долетающая из нужников.
— А ты почему здесь, Элеонора? — вдруг спросил ее Готфрид, когда они остановились у ее шатра.
— Из-за тебя, — сострила она. — А ты — из-за меня, да?
Готфрид неловко рассмеялся и застенчиво уставился на свои измазанные грязью сапоги.
— Смысл нашей жизни, как выразился брат Норберт, — вмешался в разговор Гуго, чтобы развеять смущение, — заключается в том, чтобы делать то, что мы обязаны делать, и не делать того, что мы делать не обязаны. — Скрестив руки на груди, он уставился на небо. — Ия знаю, что я не обязан делать здесь, — продолжил Гуго тихим голосом. — Я не должен убивать невинных мужчин, женщин и детей. Я не должен воровать и грабить, опустошать и насиловать. — Гуго тяжело вздохнул. — Я здесь потому, что я здесь. Да, я хочу увидеть чудеса на другой стороне мира. Я хочу пройти по улицам Иерусалима, по которым когда-то ходил наш любимый Господь, однако есть кое-что еще… — Он пожал плечами, притянул к себе Элеонору и нежно поцеловал в обе щеки. Готфрид сделал то же самое, только скованно и неуклюже, а потом они ушли, растворившись во тьме.
Элеонора отвязала полог. Парень, охранявший шатер, крепко спал возле самодельной жаровни. Элеонора разбудила его и дала ему несколько кусочков сыра, завернутых в полотняную тряпочку. Когда он ушел, она разожгла жаровню, навела порядок в шатре и стала ждать Имогену. Уже после того, как ужин закончился, краем глаза Элеонора заметила, как та о чем-то оживленно беседует с Норбертом. Элеоноре вспомнились слова Имогены о евреях. Она села на сундук и, глядя, как сквозь полог в шатер пробирается завиток тумана, вспомнила о вопросе, который задал ей Готфрид. Почему она здесь? Чтобы снискать прощение за смерть своего пьяницы-мужа? Чтобы сбросить с себя чувство вины за его смерть, как и за смерть ее новорожденного сыночка, который стал ослепительно-яркой искоркой жизни, на мучительно короткий миг осветившей ее душу? Или она здесь из-за Гуго, любимого брата, который был ей и отцом и матерью? Только одна из этих причин привела ее сюда или все вместе? Не принимает ли она участие в том, о чем впоследствии ей придется пожалеть? Рассказы об Эмихо, Гийоме Плотнике и других открыли правду о варварской жестокости крестоносцев. Элеонора невольно содрогнулась при мысли о страшной судьбе, постигшей бедных евреев, но чем тогда она сама отличалась от жестоких убийц, расправившихся с ними? Все же Элеонора была уверена, что она — другая. Однако Гуго и Готфрид сообщили ей ранее, что раз они вышли к долинам Склавонии, то стычек не избежать, и им тоже придется убивать.
Элеонора сидела, уставившись на полог шатра. Ее беспокоили причины, побудившие Гуго и Готфрида стать крестоносцами. Да, они уже были крестоносцами в Иберии. Об их отваге ходили легенды. Наверняка они стремились к искуплению былых грехов, устав от стычек с соседями и рыцарских турниров, но, может, ими двигало нечто иное? Их стремление попасть в Иерусалим поначалу казалось понятным, но с тех пор как они покинули Овернь, у Элеоноры начало расти подозрение, что оба рыцаря вынашивали какие-то тайные планы. Сейчас — средина декабря 1096 года от Рождества Христова. Уже прошло больше года, как Урбан произнес свою речь в Клермоне. Да-да, это случилось больше года назад. Она и Гуго как раз были в Компьене, когда запыленные гонцы принесли известие. Особенно ей запомнился один из них. Откинув капюшон, он стоял в их продымленном зале и рассказывал о злокозненном турецком правителе Аль-Хакиме, который до основания разрушил церковь Гроба Господня и всячески оскорблял и унижал не только христиан, но и своих людей. Гуго отреагировал на эту новость очень бурно, однако, когда чуть позже появился монах Норберт, его поведение начало меняться и стало более трезвым и уравновешенным.
Элеонора прикусила губу и мысленно выругала себя. Раньше надо было думать! Зерна ее подозрений были посеяны год назад, но она проигнорировала их, увлекшись лихорадочными приготовлениями и поездкой на юг, в Овернь. Нежная дружба с Готфридом завязалась весьма кстати, но опять же — все было подчинено необходимости спешных приготовлений к походу. Да, и еще одно. Постоянным гостем у них стал Альберик, который часто встречался лишь с Гуго и Готфридом. Элеонора вспомнила, что она знала об этом приходском священнике. Вне всякого сомнения, это был загадочный человек, намного более образованный, чем обычно бывают сельские священники. Выяснилось, что они с Норбертом — старые друзья. Бенедиктинец казался человеком, который много путешествовал и много повидал на своем веку. А может, он — монах-расстрига? Может, его выгнали из монастыря зато, что он оказался смутьяном? Всех их объединяло желание попасть в Иерусалим, но что же так сблизило Гуго, Готфрида, Норберта и Альберика? Да, она была увлечена приготовлениями, но подспудно всегда чувствовала, что здесь что-то не так. Гуго стал вести более аскетический образ жизни, больше молиться и меньше обращать внимания на манящие взоры деревенских девушек и дам. Более того, с тех пор как они покинули Овернь, он ужесточил дисциплину в рядах «Бедных братьев», составил расписание дневных богослужений и правила, касающиеся собраний, одежды и даже питания. Но почему?
Несмотря на удивительную красоту гор, поход к границам Склавонии был утомительным и трудным путешествием по грязным дорогам. И у Элеоноры появилось множество свободного времени для раздумий, которые лишь усилили ее подозрения относительно тайных намерений брата и его друзей. Во многих отношениях Гуго напоминал ей героев рыцарских романов, упорно преследовавших какое-то таинственное и прекрасное видение. Как выяснилось, Гуго и Готфриду очень нравилась одна героическая поэма, которая называлась «Песнь о походе Карла Великого в Иерусалим». Гуго постоянно читал ее и перечитывал. Несколько раз Элеонора просила дать и ей почитать эту поэму. Гуго обещал, но потом всегда находил какой-то повод, чтобы не давать. Казалось, эта «Песнь», а также какие-то реликвии постоянно поглощали его внимание в те часы, когда он не занимался делами «Бедных братьев» и не принимал участия в советах, проводимых графом Раймундом. Список этих реликвий Элеонора обнаружила чисто случайно. Меморандум, написанный рукой графа Раймунда, ошибочно доставили в ее шатер, а не в шатер Гуго. Она спросила брата, что все это означает, но тот легкомысленно отмахнулся, сказав, что это был просто список священных предметов, с которым он хотел ознакомиться. Так много всяких загадок!
Задрожав от холода, Элеонора плотнее закуталась в шаль. Она чувствовала усталость, ее влекло к узкой кровати, стоявшей в углу шатра, однако она твердо решила раскрыть хотя бы одну тайну. Готовясь к завтрашнему отбытию, Элеонора собрала свои вещи, пожалев при этом, что взяла с собой так много ненужного. Каждый день она одевалась одинаково: льняная сорочка под накидкой из коричневой саржи, подпоясанной кожаным ремешком. Ее голову прикрывал глубокий капюшон, а на ногах были шерстяные чулки и сапоги из бычьей кожи. С собой она носила также короткий колющий меч в ножнах. На этом настоял Гуго. Элеонора уже заканчивала свои приготовления, когда к шатру подошла Имогена в сопровождении Бельтрана. Они шепотом попрощались, и Имогена, отодвинув полог, проскользнула внутрь. При ней, как всегда, был потрепанный кожаный мешок с драгоценным ларцом.
Элеонора улыбнулась. Имогена кивнула и присела над жаровней. Элеонора усилием воли сбросила с себя усталость.
— Ты так резко отозвалась о евреях…
Имогена пожала плечами.
— Но ведь ты же сама придерживаешься, то есть придерживалась еврейской веры.
Имогена резко подняла голову; ее рот беззвучно открылся и закрылся.
— О, не беспокойся, — улыбнулась Элеонора. — Я не собираюсь угрожать тебе, но ты сама об этом рассказала, потому что разговариваешь во сне! В основном это сонное бормотание, однако однажды я услышала, как ты сказала «Шма Исроэль». Ты упомянула имя Рахиль, а иногда ты разговариваешь на языке, которого я не понимаю. — Элеонора подошла к Имогене и присела рядом с ней на корточки. — Пожалуйста, — попросила она. — Не притворяйся. Сейчас это ни к чему. С нами никого нет, и потому нет необходимости говорить то, что принято. Тебе не нужно меня бояться, я ничего плохого тебе не сделаю. Норберт знает?
Имогена кивнула, не сводя своих черных глаз с лица Элеоноры.
