В мрачном настроении пребывали позже Элеонора, Гуго, Готфрид, Альберик и Имогена, когда собрались, чтобы поужинать жареным кроликом и хлебом. Они встретились в большом потрепанном шатре, в котором жили Готфрид и Гуго. Там воняло сырой кожей, потом и дымом. Не успел отец Альберик произнести благодарение Господу за ужин, как в шатер ворвался Бельтран и уселся вместе со всеми как раз напротив входа. Он принес с собой отзвуки ночного лагеря, готовящегося ко сну. Заслышав унылый волчий вой, все замерли.
— Сегодня был тяжелый день, — произнес Готфрид, впиваясь зубами в недопеченный хлеб. Скорчив недовольную гримасу, он взял кубок и отхлебнул вина.
— Ужасные новости, — пробормотал Альберик. — Погибло так много крестоносцев! А Петр Пустынник опозорил свое имя.
— Негодяи! — возразил ему Гуго. — Они убили сотни евреев, не пощадив при этом ни женщин, ни детей! Какое отношение имеет это к богоугодным делам?!
— Мы заплатим за это, — сказал Альберик. — Невинная кровь никогда не остается неотомщенной.
— Это — вина наших предводителей, — заявил Гуго. — Епископов, графов и знати. Они должны были установить жесткую дисциплину и порядок в армии Господней.
— Но они же враги Господа, — заметила Имогена.
— Кто — враги?
— Евреи. Они же распяли Владыку нашего. Сказано, что Его кровь падет на них и на их детей.
— Но кровь Христова должна очищать и освящать, — заявил Гуго.
— Или наказывать, — добавил Альберик, однако его голосу явно не хватало убежденности. — А по правде говоря, — вздохнул он, — чем они хуже нас?
— Кто? Евреи или турки? — спросила Элеонора.
— И те и другие, — пробормотал Альберик. — Евреи? Кто они, как не Божьи дети? А мы кто? Тоже Божьи дети. А турки? И они — Божьи дети. Тем не менее мы убиваем друг друга из лучших побуждений. — Священник огляделся вокруг. — Но мы, мы сами — Божьи дети? Или же Бога не существует, и мы есть те, кто мы есть, — убийцы по зову сердца?
Присутствующие с изумлением уставились на Альберика.
— Отче, — спросил его Готфрид, — вы сожалеете, что пошли с нами?
— Да нет, — пожал плечами Альберик. — Не жалею. Просто задаюсь вопросом.
— Но турки захватили вотчину Христову, Священный Город, — сказал Бельтран, наклонившись вперед, и на его озябшее, заросшее щетиной лицо пал отблеск костра. — Его святейшество Папа говорит, что наш высший долг вырвать эту вотчину, эту Землю Господню из рук врагов и вернуть ее законным хозяевам. В самом деле, отче, если какой-то пришелец захватил мой дом или вашу церковь, то мы просто обязаны вернуть их себе.
— Едет дьявол на черном коне, — проговорил нараспев Пьер Бартелеми, без приглашения влетая в шатер и садясь рядом с остальными. Он обвел присутствующих перепуганным взглядом. — Я слышал вести, — продолжил он. — В последние дни нам было очень трудно. Вскоре мы увидим новые чудеса и услышим новые потрясающие известия.
— А как быть нам, брат? — тихо спросила его Элеонора.
— Сатана, князь тьмы, сеет раздор там, где его не должно быть, — заявил Пьер. — Мы поклялись заниматься богоугодным делом. Правильно я говорю, братья и сестры? — Но ему никто не ответил.
Элеонора внимательно посмотрела на Гуго. Это он настоял на том, чтобы среди «Бедных братьев» бытовали лишь обращения «брат» и «сестра» и чтобы каждый в обязательном порядке ежедневно повторял семь раз «Отче наш», трижды — «Славься, Пресвятая Богородица», дважды «Слава тебе, Господи», а также псалмы «Направь нас, Господи» и «Слава тебе, Царица Небесная». Он также заставил «Бедных братьев храма Гроба Господня» согласиться с тем, что деньги, награбленное и боевые трофеи будут распределяться между всеми равномерно. Договорились также о поддержании строгой дисциплины и суровом наказании тех, кто будет уличен в жестокости к мирному населению. Элеонора спросила о евреях; те, которых ей довелось встретить лично, показались ей довольно безобидными, робкими и напуганными. Да, она почти ничего хорошего для них не сделала, однако не сделала и ничего плохого.
— Вы знаете наши правила, — ответил Гуго, отпив вина. — И мы будем их придерживаться. И еще одно, очень важное! Я говорю это в связи с печальной участью, постигшей Райнальда. Если нас возьмут в плен, — сказал он, поставив кубок, — то не будем трусами. Вознесемся к Господу с чистыми сердцами, договорились?
Его слова были встречены гулом одобрения. Гуго умолк, давая возможность брату Норберту войти и присесть рядом.
— Я услышал ваш разговор, — сказал монах, откидывая капюшон. Он кашлянул и потер живот. — Стоял тут рядом, ждал, пока успокоится мой желудок. Я слышал, что здесь упоминались евреи и турки. Знаете, что я думаю? — Он обвел жестом присутствующих. — Что все мы — убийцы. Подождите… — Он поднял руку, предваряя протесты. — Скажите мне каждый: разве с вами не бывало такого, что вы злились на брата или сестру настолько сильно, что были готовы их убить? И кто-нибудь из вас осмелился сказать об этом вслух? — На морщинистом лице бенедиктинца расплылась улыбка, обнажив желтеющие зубы. — Помните, — прошептал он, наклонившись вперед, — что мысль порождает слово, а слово порождает дело.
— Так это и есть твой ответ, да? — спросил его Гуго. — Что мы все убийцы?
— Это не ответ, — задумчиво произнес Норберт. — Просто то, что я узнал, живя на этом свете. Убийство зависит от желания, от намерения — так говорил великий Августин. То есть, я хочу сказать, что… — Взгляд его слезящихся глаз упал на Элеонору, и он протянул свою руку с длинными пальцами, будто бы намереваясь схватить завиток ее черных волос. — Если бы я задумал напасть на вашу сестру и изнасиловать ее… — монах игриво наклонил голову и прищурил глаз, а Элеонора изобразила на лице гримасу ужаса, — а потом убить ее, вы бы имели все основания защищать ее, не так ли, Гуго?
— Да я бы убил тебя!
— Э нет, — скрипуче рассмеялся монах. — Я сказал «защищать», а не убивать. Это разные вещи. Убить — это то, чего вы хотите, это то, что вы намереваетесь сделать заранее.
— Ты — верный последователь Августина, — поддел монаха Альберик. — Потому что поддерживаешь тезис о справедливой войне.
— Ерунда! — фыркнул Норберт. — Да, я слышал об аргументах Боницо Сутрийского по этому поводу, а также о том, какие титулы дарует Папа таким воинам, как граф Раймунд с тем, чтобы оправдать свои войны.
Элеонора уловила оттенок сарказма в голосе Норберта.
— Например, такие титулы, как «Верный сын святого Петра». Какая чушь! Фраза «справедливая война» является противоречивой по своей сути. Разве может война быть справедливой?
— И все же, — молвил Готфрид, — каков твой ответ? Почему ты здесь?
— А почему бы и нет? — парировал Норберт. — О, братья, я не собираюсь смеяться над вами, отнюдь нет! Никто и никогда не знает до конца мотивов своих поступков. Почему я стал монахом? Потому, что чувствую призвание следовать наставлениям святого Бенедикта? Или служить Христу? Или же я стал монахом для того, чтобы преуспеть в учености? А может, мне надоело смотреть, как моя мать совокупляется со своими любовниками, и потому я решил вести более целомудренный образ жизни? Почему мы все пришли сюда? Вот что я вам скажу. — Брат Норберт перешел на шепот. — Причин отправиться в паломничество столько, сколько и самих паломников. Да, мы крестоносцы, но все мы разные. Вопрошайте, но не судите. Помните: мы живем не ради того, чтобы делать то, что хотим, а чтобы делать то, что должны делать.
Слова Норберта продолжали вертеться в голове Элеоноры, когда она, Гуго и Готфрид покинули шатер и пошли через лагерь, тишину которого нарушало ржание лошадей, лай собак и плач детей. Возле шатров знатных вельмож горели фонари на высоких шестах. Мигали и потрескивали костры, в которые на ночь подбрасывали дрова. Их встретила целая гамма запахов горелого масла, приготавливаемой пищи, сырой соломы и конского пота. Ко всему этому примешивалась вонь, долетающая из нужников.
— А ты почему здесь, Элеонора? — вдруг спросил ее Готфрид, когда они остановились у ее шатра.
— Из-за тебя, — сострила она. — А ты — из-за меня, да?
Готфрид неловко рассмеялся и застенчиво уставился на свои измазанные грязью сапоги.
— Смысл нашей жизни, как выразился брат Норберт, — вмешался в разговор Гуго, чтобы развеять смущение, — заключается в том, чтобы делать то, что мы обязаны делать, и не делать того, что мы делать не обязаны. — Скрестив руки на груди, он уставился на небо. — Ия знаю, что я не обязан делать здесь, — продолжил Гуго тихим голосом. — Я не должен убивать невинных мужчин, женщин и детей. Я не должен воровать и грабить, опустошать и насиловать. — Гуго тяжело вздохнул. — Я здесь потому, что я здесь. Да, я хочу увидеть чудеса на другой стороне мира. Я хочу пройти по улицам Иерусалима, по которым когда-то ходил наш любимый Господь, однако есть кое-что еще… — Он пожал плечами, притянул к себе Элеонору и нежно поцеловал в обе щеки. Готфрид сделал то же самое, только скованно и неуклюже, а потом они ушли, растворившись во тьме.
