– Ну и вывозился же ты, – сказал старший лейтенант, глядя на Петьку, после того как все разошлись. – Дома-то попадет?
– Наверное, – Петька пожал плечами. – Только мне по фигу. Я привык.
– Пошли в казарму. Придумаем что-нибудь. Тебя как зовут?
– Петька.
– А меня – старший лейтенант Одинцов. – Он протянул руку. – Ты молодец, Петька. Если бы не ты, мы бы его из этой камнедробилки не вытащили.
* * *
После переполоха у шахтной машины всех пленных построили в колонну. Хиротаро привычно встал рядом с хромым от рождения Масахиро, чтобы поддерживать его во время ходьбы, но тот вдруг оттолкнул его.
– Помогай своим русским, – пробормотал он сиплым от злости голосом и отвернулся.
– Разговорчики! – закричал стоявший рядом охранник. – Чего встали, голуби? А ну, пошли! Шире шаг, захватнички, вашу мать!
Колонна шелохнулась на месте и, поднимая пыль, нестройно двинулась к лагерю. Хиротаро посмотрел на свои испачканные в чужой крови руки и вспомнил неизвестно откуда взявшегося на шахте мальчишку. На вид тот был двумя-тремя годами младше его второго сына Синтаро.
Хиротаро поскреб пальцем ладонь, оттирая засохшую кровь, и попытался представить своих подросших без него сыновей. Азуми, наверное, уже совсем большой. А Синтаро…
– Шире шаг! – донеслось от головы колонны.
Хиротаро пожалел о том, что не обработал пораненных рук тому чумазому мальчугану. Сколько бы ни злился на него Масахиро, врачебный долг прежде всего.
Щурясь от пыли, поднятой едва бредущими пленными, он вспоминал побелевшее лицо искалеченного машиной охранника. В какой-то момент тот, очевидно, подумал, что умирает, и еле слышно прошептал: «Мама». Но Хиротаро нисколько не тронул этот шепот. Он был занят другим. Вид крови снова навел его на мысль о харакири. Если бы не хромой Масахиро и чувство долга перед его отцом, господином Ивая, он бы уже давно заточил ложку и разрезал себе живот.
– Подтянись! – закричал идущий рядом охранник.
Хиротаро оглянулся по сторонам и увидел, что колонна движется мимо лагеря. Пленных вели на лесоповал.
– Живей, гады! – продолжал кричать охранник. – Растянулися, вашу мать!
Хиротаро понял, что не сможет сегодня уже ничего записать в свою тетрадку. Лес обычно валили допоздна. Стараясь не сбиться с общего шага, он снова представил себе сыновей и мысленно обратился к ним с продолжением своего рассказа.
На этот раз он решил поведать им об истории харакири в своем роду. Записать рассказ на бумагу он собирался потом, когда будет возможность.
«Беда постигла наш род весной 19-го года Канъэй, что соответствует 1642 году христианского летосчисления. Последователей европейской религии к этому времени даже в южных провинциях оставалось немного. Время от времени крещеные самураи давали войскам Токугавы отпор, однако все христианские мятежи подавлялись крайне жестоко.
Когда у нас в Нагасаки началось очередное восстание христиан, в залив Арикэ вошли голландские корабли. Протестанты давно уже искали способ остановить продвижение католической веры в Японии.
Голландцы открыли огонь по мятежной крепости Симабара, и очень скоро войска сегуната смогли пойти на штурм. Удачная бомбардировка с моря заставила сегуна Токугава на некоторое время усомниться в правильности своего решения не строить больших кораблей, но он быстро утешился, наблюдая за казнями надоевших ему христиан. Великий Тоетоми, который был предшественником правителей из дома Токугава, требовал, чтобы в качестве доказательств очередной победы в Корее ему присылали в бочках пересыпанные солью носы и уши корейских солдат. Нынешний же сегун не ленился сам появляться после битвы на поле сражения и своими глазами убеждаться в усердии верных ему людей.
Оставшихся в живых защитников крепости Симабара закапывали живьем в землю, распинали, рубили на части, бросали в кипящие источники, а Токугава без устали награждал наиболее отличившихся своей жестокостью вассалов. Среди тех, кого он так и не наградил, оказался внук нашего досточтимого предка Миянага Митинобу – отважный самурай Миянага Итидзо. После штурма крепости, во время которого он первым поднялся на стену, а потом, сея вокруг себя смерть, как молния ворвался во внутренний двор, Итидзо не стал дожидаться начала казней, а вернулся к семье в Нагасаки. Быть может, это сошло бы ему с рук, если бы перед отъездом он справился со своей гордыней и не сказал одному из пытавшихся остановить его самураев, что воины из рода Миянага убивают врага только в бою.
Неизвестно каким образом эти слова стали известны самому Токугава, однако через три года, очевидно, именно они послужили причиной позору, навсегда покрывшему темным пятном наш род.
Весной 18-го года Канъэй дайме, которому служил отважный Миянага Итидзо, слег в тяжелой болезни и вот-вот должен был умереть. Преданные ему самураи один за другим начали просить разрешения уйти вослед своему господину. Дайме не отказал никому.
Кроме одного человека.
«Послужи моему сыну, – ответил он бледному от унижения Итидзо. – Послужи ему так же хорошо, как служил мне. Ты – великий воин. Мне нечего больше тебе сказать».
В первую же неделю после смерти дайме девятнадцать его самураев совершили обряд оибара. Это происходило в кругу самых близких родственников и друзей, однако подробности церемонии мгновенно становились известны всем и каждому. На улицах Нагасаки только и говорили, что об этих доблестных воинах и кто из них что изрек перед смертью, и кто как держался, отправляясь следом за господином.
Разумеется, Миянага Итидзо слышал все эти разговоры. Даже псарь его повелителя получил разрешение на сэппуку. Отправившись умирать в храм на горе, он взял с собой любимого пса и предложил ему выбор – уйти и стать бродячим животным или умереть вместе с ним. Пес понюхал два рисовых колобка, которые псарь положил перед ним на дороге, и, не тронув ни одного, сел на обочине. Тронутый его благородством хозяин зарубил пса одним ударом, а потом продолжил свой путь.
Вскоре Итидзо уже просто не мог появляться на людях. Стоило ему войти в самурайское собрание, как за его спиной обязательно кто-нибудь насмешливо говорил: «Хоть бы тыкву разрезал, намазав маслом, раз не смог умереть, как самурай». И кто-то другой тут же подхватывал: «Тыкву нынче найти нелегко. Слишком много развелось трусов».
Терпеть все эти оскорбления стоило Итидзо огромных сил. Однако поделать он ничего не мог. Он и сам точно так же бы издевался над любым недотепой, которого так страшно опозорил его собственный господин.
Разумеется, он думал о харакири. Но неразрешенный обряд для самурая – это собачья смерть. Он знал, что если разрежет себе живот без одобрения дайме, то обречет всю свою семью на самое бесславное существование.
И тем не менее переносить позор в одиночестве было еще сложней. Поэтому однажды вечером он собрал у себя дома своих сыновей, начертил пальцем на полу перед собой изречение «фу-дзи», означающее «двух путей не дано», и объявил, что покажет сейчас, как надо разрезать тыкву. С этими словами Итидзо вынул свой малый самурайский меч, приспустил кимоно, обнажив верхнюю часть тела, и сделал глубокий продольный разрез живота слева направо, стараясь перерезать мышцы и кишки по всей длине.
Самураев готовили к этому ритуалу с раннего детства. Мальчики получали от отца меч для харакири уже в возрасте шести-семи лет. Поэтому рука Итидзо уверенно выполнила то, чего он от нее хотел…»
– А ну, встал! – закричал неожиданно появившийся рядом охранник. – Расселся тут! Уснул, что ли?
– Устара цуть-цуть, – сказал Хиротаро, с заметным трудом поднимаясь на ноги и опираясь на дерево, у которого он в изнеможении присел буквально за минуту до этого.
– Устал он! Работай давай! Все пилят, а он сидит! Тоже мне – самурай недорезанный.
Хиротаро подобрал пилу и неверным шагом направился к только что рухнувшему стволу старой сосны. Через минуту он снова втянулся в работу, и мысли ритмично потекли своей чередой. Ему хотелось закончить рассказ до возвращения в лагерь.
«Собравшись с покидавшими его силами и стараясь сохранить на лице достойное выражение, Итидзо погрузил вакидзаси в себя чуть ниже диафрагмы и сделал вертикальный разрез до пупка. Когда меч дошел до горизонтальной черты, Итидзо неожиданно покачнулся и начал заваливаться на спину. Младший сын Кихэй вскочил на ноги и бросился к отцу, чтобы поддержать его, но Итидзо нашел в себе силы оттолкнуть сына левой рукой. Кихэй отступил в сторону, а Итидзо оскалился и поднес вакидзаси к своему горлу. Однако в этот момент силы все же оставили его, и он выронил меч из окровавленной руки. Голова его опустилась на грудь, и отважный самурай наконец замер. В течение нескольких секунд его сыновья были уверены, что он мертв, однако Итидзо вдруг зашевелился, с трудом поднял голову и настойчиво посмотрел на старшего сына Итоку. Губы его задвигались, но никто из сыновей не мог разобрать ни слова. И все же Итоку знал, о чем просит его отец.
