Наученные горьким опытом жёны, вместе со своими чадами, ушли в гостиную.
— Люба, как мне надоели эти политические разговоры, — жаловалась подруге Ирина Аркадьевна, — ну почему бы им не поговорить о любви, о цветах, о детях, наконец…
— … Как только подобные тебе либералы и нигилисты не называют Победоносцева: и Мефистофелем, и вампиром, выпившим всю кровь из либеральных реформ…
— Это самое правильное название, — с довольным видом подтвердил Георгий Акимович, — а ещё — «Кощеем православия», — хохотнул он, плеснув в бокал вина. Разговор очень занимал его. — К тому же он ярый антисемит и автор позорной «черты осёдлости».
— Да какая же это черта, коли, сам говоришь, и в науке, и в искусстве полно евреев… Согласно закону, повсеместно имеют право проживать купцы первой гильдии, лица с высшим образованием и ремесленники… Так что у них богатый выбор, чтоб обойти черту. Ремесленником каждый может стать. Вот и лезут всюду правдами и неправдами как блохи.
— Потому что умная нация! Среди моих друзей профессоров, сколько евреев.
— Вот эти–то жидомассоны и портят студенческую молодёжь… Неужто они станут внушать ей патриотизм и любовь к родине? Отнюдь! По их понятиям, каждый индивид является гражданином мира… У самих–то родины нет! И мы не люди для них, а индивиды…
____________________________________________
Славно пахло морозом.
После уроков в гимназии, закинув ранец за спину, Аким неспешно брёл домой.
«Через несколько дней Рождество, — радовался он, останавливаясь у замёрзшего окна часового магазина и с интересом разглядывая сквозь морозные узоры, выставленные на обозрение часы. Обнаружив рядом с дверью магазина рыхловатый снежный сугроб, набросанный утром дворником, залез на него и с удовольствием потоптался.
Рядом пронеслись сани, швырнув в Акима комья снега.
«Хорошо!» — отряхивался он, спрыгнув со своего снежного пьедестала.
Всё радовало его в этот ясный морозный день. Люди шли румяные, улыбающиеся.
Заметив на дороге лихо выбрасывающего ноги рысака, с выпучившим глаза кучером за его серым крупом, он благоразумно отошёл к стене дома, и с удовольствием поглазел, как обсыпанный грязным снегом чиновник, пыхая паром изо рта и ноздрей поболе, чем давешний рысак, потрясал кулаком и грозился подать жалобу полицмейстеру.
«Чего злится? Вот делов–то, отряхнулся и всё, — перебежал дорогу и зашёл обогреться в лавку с вывеской «Певчие птицы». — Надо Глеба сюда привести», — разглядывал многочисленные клетки со скворцами, синичками, канарейками и соловьями.
— Хто жалат послухать взаправдашнего соловья с осьмнадцатью коленцами, вали в эфту комнату, — приглашал молодой, весь в угрях приказчик с маслеными на пробор волосами.
«Вчера из деревни, наверное», — сунув ему копейку, пошёл «послухать» соловья.
— Силён, бродяга! — обсуждали птаху двое фабричных. — У нас в трактире не хужей разливается, паразит.
— Особливо в день получки, — со смехом поддержал его другой.
После птичьего магазина Аким на минутку заглянул в «колониальный» братьев Сапожниковых, и не ушёл оттуда, пока не обследовал прилавки с жёлтыми апельсинами и лимонами, зелёными яблоками и грушами, не прочёл красочные этикетки на банках с вареньями, не съел купленный кусок пастилы и не выпил фруктового лимонаду.
Затем надолго остановился у витрины охотничьего магазина. Вдосталь налюбовавшись ружьями, подставил подножку запоздавшей гимназистке из Мариинки, за что был обруган горничной, тащившей за девчонкой связку книг. Показал её спине язык, за что выслушал замечание от дамы с влажной у губ вуалью. Показал язык и её спине, за что получил замечание от толстого чиновника и подумал, показывая язык его спине, что так наслаждаться можно до самой темноты, но уже давно пора домой.
«Как маленький стал, хуже Глеба себя веду», — горестно разоблачал неблаговидное своё поведение, неожиданно врезавшись головой в живот мужика, правившего громадным ломовым жеребцом.
Этот не обругал, а ласково чмокнув губами то ли жеребцу, то ли ему, произнёс:
— Задумались, барчук? Ничаво-о! Быва–а–т! — осторожно обошёл его и щёлкнул по крупу могучего тяжеловоза вожжами.
Тот, напрягшись и позванивая медным набором на чёрной сбруе, тащил огромные сани, доверху наполненные сосновыми и берёзовыми дровами.
Стрелой влетев в дом не с парадного, а чёрного входа, Аким забежал в комнату прислуги, с размаху швырнул ранец на лавку в углу и что есть мочи заорал:
— Ма–а–а-р–фа–а!
Услышав в ответ тонкое дребезжанье:
— Ка–р–ра-у-ул! Люди добры–ы–е-е! Убивают на старости годо–о–о-в…
В мутном, обмёрзшем стекле окошка отразился трясущийся силуэт старичка–лакея, сидевшего на лавке с ранцем в руках.
Скрипнув дверью за спиной Акима, вбежала и зажгла свет дородная пожилая женщина в цветастом фартуке.
— Ох–ты, Господи! Что за шум–то, батюшки. А ты, старый, никак учиться собрался? — глянула на трясущегося деда. — Опять спал на лавке, поди, — забрала у него ранец и положила на стол, предварительно обтерев фартуком. — Сапоги–то все мокрые, барин, и шинелька в снегу. Снимай, сейчас отряхнём. Старый, опорки[2] мои барчуку достань из–под лавки. Да чего ты всё губой трясёшь и головой дёргаешь? Приснилось что ль чего? Пошли со мной на кухню, — взяла Акима за руку.
На кухне уютно пел самовар, тикали ходики и рядом с печкой спал толстый, под стать женщине, котяра.
— Садись, сейчас чаем с вареньем напою, — обтёрла фартуком лавку.
Вечером, выслушав нравоучения сначала гувернантки, а затем матушки, Аким учил уроки, размышляя попутно, что в будущем, неплохо бы стать ямщиком… Катай себе людей в пролётке и латынь зубрить не надо. Покрикивай на коней: «Э-эх, мать–перема–а-а-ть, залётны–я–я! Тудыть вашу в оглоблю, в копыто ма–а–ть… Здорово!» — аккуратно записал услышанное днём выражение — может, сгодится когда.
____________________________________________
Император в этот вечер тоже засиделся за бумагами.
«Вот же бюрократы, натащили сколько, ничего без батюшки–царя не могут», — зевая, читал документ и, по–детски почесав ручкой затылок или нос, писал на полях резолюцию, чтоб видели, сатрапы, царскую работу. На рапорте полицмейстера о злоупотреблениях чиновников пометил: «В семье не без урода». На сообщении министерства финансов о сумме с продаж водки: «Однако». О забастовке на фабриках: «Милые времена».
Почёсывая ухо, Николай думал, чтобы такое–этакое написать, дабы переплюнуть кузена Вилли, который при встрече хвалился ему своими, как он считал, ужасно остроумными резюме: «Тухлая рыба» встречалась наиболее часто, не уступали ей по интеллекту замечания: «Чепуха», «Чепуха собачья», «Мошенники», «Грязные мошенники», — о французах. «Типичный восточный ленивый лжец», — как бы, не обо мне. «Вероломен, как француз».
Любимая сидела в это время в соседней комнате Аничкова дворца, где они жили после свадьбы, и упорно учила русский язык.
Услышав, как его жена чего–то уронила на пол, он отодвинул «собачью чепуху» на край стола и направился в её комнату.
— Аликс! — обратился к ней, доставая из портсигара папиросу и поправляя ремень на простой холщовой рубахе народного покроя. — А не одеть ли нам придворных в костюмы прапрадеда моего Алексея Михайловича… Только не говори сразу — чепуха собачья.
Ники! — задумалась она над предложением, с удовольствием разглядывая заправленные в сапоги мешковатые штаны супруга. — Прекрасно выглядишь, Ники. Как русский мужик.
— И ты тоже, любовь моя. Тебе так идёт этот русский сарафан, — сделал комплемент, выпустив душистый клуб дыма.
— Константин Петрович посоветовал переделать столовую, вернее, трапезную, под старину, — выдвинула царица встречное предложение. В такой обстановке и русский язык будет легче даваться.
— А что? — загасил в пепельнице папиросу Николай. Это же превосходно! — в волнении заходил по комнате, растирая ладонями виски. — А давай начнём с опочивальни? Представляешь, родная, расписанные русскими узорами стены, стулья из кремля выпишем и кровать под балдахином. В такой обстановке точно сын родится…
— Тогда, конечно, давай. А что такое опочивальня, Ники?
— Спа–а–льна-а-я, — растягивая слово, подошёл к жене, прижал к себе и поцеловал в губы.
Снежным вечером, перед самым Сочельником, Максим Акимович повёз семью кататься на санях и, уже намереваясь ехать домой, чуть не столкнулся с летевшими навстречу небольшими санями.
Только собрался обругать нерадивого кучера, как слова застряли в горле… Кучером был сам государь, в шубе на бобрах и высокой боярской шапке. Позади него, прикрыв ноги медвежьей полостью, барыней развалилась Александра Фёдоровна в собольей шубке и белой меховой шапке.
От самодержцев за версту веяло семнадцатым веком.
«Сочельник. Завтра Рождество. Вот славно–то! — Аким проснулся пораньше. — Вакации[3]. В гимназию идти не надо. А в соседней комнате спит брат. Целую неделю будем вместе». — Вытащив из–под кровати заранее припасённый барабан, прокрался на цыпочках в спальную Глеба и, набрав как можно больше воздуха в лёгкие, простуженным быком заревел: «Р–р–рота-а! По–о–дъё-ё-м!» — и, что есть дури, стал колошматить в барабан.
