В соборе горели свечи, слышался приглушённый женский плач, тоскливый распев молитв.
По очереди подходили к монарху и целовали икону, вложенную в руки, многочисленные короли и принцы, прибывшие со всех концов Европы в русскую столицу.
Последней, как и тогда, на вокзале, держась за руку Николая, плавно крестясь, медленно шествовала Александра Фёдоровна, и Рубанов увидел, что среди горя и слёз, чёрных священников и траурных лент, она старательно прячет в глазах женское своё счастье.
Он глянул на свою жену и в отблеске свечей, в затуманенной от слёз глубине зрачков, увидел ту же любовь, которую немыслимо сейчас показать, но которая существует и только ждёт, чтобы её вызвали из бездонной пропасти глаз, из глубин хрупкой женской души…
Смерть не страшна, коли существует любовь.
Жизнь всегда победит Смерть!
В ноябре, в церкви Спаса Нерукотворного Образа в Зимнем дворце, состоялась брачная церемония.
«Я устала от этих контрастов», — нервно вздыхала Алиса, стоя перед зеркалом в Зимнем дворце.
Она поднимала то одну руку, то другую, помогая сестре Николая, Ксении, своей сестре Элле и великой княгине Марии Павловне одевать её в свадебный наряд.
Непрерывно делая друг дружке нарекания, и язвя по–французски, они одели невесту в белое свадебное платье, накинув затем мантию.
Мария Федоровна помогала им советами, в свадебных хлопотах забыв на время об утрате. К тому же сегодня был день её рождения.
«Я устала от русских традиций», — приняла от свекрови сверкающую бриллиантами брачную корону и осторожно водрузила на голову.
Женщины бросились ей помогать и чуть не сбили корону на пол.
«Ну почему, почему не опытные камеристки или даже горничные должны одевать меня, а именно дамы царской фамилии», — раздражённо думала она.
Наконец одевание, с горем пополам закончилось, и усталую невесту повели длинными галереями дворца в церковь, где с радостью и облегчением увидела одетого в гусарскую форму своего суженого.
— Ники! У меня ужасно болит голова, — прошептала она, держа в руке зажженную свечу. Я не думала, что выходить замуж так трудно.
На улице, когда ехали в Аничков дворец, ей стало легче и настроение заметно улучшилось.
«Наконец–то я еду первая!» — с удовольствием разглядывала чего–то орущую толпу по краям улицы.
— Любовь моя, твои подданные рукоплещут и приветствуют тебя, — чмокнул её в щёку, приподняв вуаль, довольный Николай.
Вечером, оставшись наедине с мужем, она растерялась.
— Подожди, подожди, милый Ники, — в шутку отбивалась она кулачками, — я сама расстегну эти пуговицы, а ты, чтобы меня не смущать, лучше принеси свой дневник.
— Дневник?! — опешил Николай. — А может, заменим его шампанским.
— Да, да, любимый, неси дневник и шампанское, одно другому не помешает.
«Наконец–то вместе, на всю жизнь, и, когда кончится эта жизнь, мы встретимся снова в другом мире и останемся вместе навечно. Твоя, Твоя!» — написала она.
Радость душила их. Они целовались и пили шампанское, пили шампанское и целовались…
И ангелы пели им гимн любви…
На следующее утро она записала в лежащем на столике и раскрытом всю ночь дневнике, придавленном пустой бутылкой из–под шампанского:
«Я люблю тебя! В этих трёх словах вся моя жизнь!»
И трагедия! В том, что кроме дневника и мужа, она никому не могла доверить свои чувства и мысли.
____________________________________________
В конце ноября, в просторной десятикомнатной квартире Георгия Акимовича, две семьи отмечали сорокачетырёхлетие хозяина дома.
Рубанов–старший не любил друзей своего брата, поэтому профессорский состав Георгий пригласил на следующий день.
— Как там мой племянник? — после поцелуев и поздравлений с уже возникшей любовью к маленькому тёзке, поинтересовался у брата, и всей толпой пошли в детскую, где кормилица пышной грудью кормила дитя.
Тот не отвлёкся на посторонних дядей и тётей, а сосредоточенно посапывая, занимался своим делом.
Пока взрослые сюсюкали, восхищаясь малышом, Аким, с пробудившимся интересом разглядывал полную молока, белую, в голубых прожилках, грудь молодой женщины.
Она, как и её подопечный, не обращала внимания на вошедших, а наклонив голову и держа крупный коричневый сосок между средним и указательным пальцами, кормила ребёнка.
Акиму вдруг стало стыдно, и он опустил глаза к полу, а потом глянул на Глеба — вдруг наблюдает за ним, а после станет дразнить и смеяться.
Но тот, довольный, что родители забрали его в неурочное время на всю ночь из корпуса, смотрел в окно, ожидая, когда поведут за стол. Ему глубоко безразличны были и сопящий розовый карапуз и кормилица, интересовал лишь предстоящий пир, так как поужинать в своей альма матер он не успел.
Наконец взрослые, вдоволь налюбовавшись ребёнком и ведомые Глебом, направились в столовую.
— Господин кадет, — одёрнул его отец, — соблюдайте приличия и не бегите, всех расталкивая, к столу. Вы не в кадетском корпусе.
Но столько любви было в интонациях голоса, что Аким позавидовал брату.
— Надо было и младшего в гимназию отдавать, — поддержал Максима младший брат, — а то вырастит солдафоном.
Максим Акимович еле сдержался, чтобы не нагрубить имениннику.
— Вы читали в газете фельетон Амфитеатрова? — когда выпили и несколько насытились, спросил «новорождённый», саркастически кривя небольшие усики на гладко выбритом лице.
— А что там? — заинтересовались женщины.
Максим Акимович с безразличным видом занимался куриной ножкой.
«Бурбон! Солдафон! — рассердился его брат. — Делает вид, что неинтересно».
— Описан недавно произошедший случай, — ответил женщинам Георгий Акимович, подставляя лакею рюмку для бургундского. — Слишком холодное! — сделал замечание, отведав вина.
«Сейчас бы мадемуазель Камилла занудливо попеняла, что неэтично воспитывать слугу перед гостями», — спрятала улыбку Ирина Аркадьевна, с любовью наблюдая за своими мужчинами.
Сегодня детей посадили вместе с взрослыми и они, забыв нравоучения гувернантки, отдавали должное обеду, не забывая время от времени, пинать друг друга под столом ногами.
— Мам, а что он.., — жаловалась Лиза на Глеба.
— Глеб! Как тебе не стыдно, — делала замечание сыну Ирина Аркадьевна, и гладила по голове девочку.
— Георгий! Ну ты скажешь, в самом деле, что написано в газетах? — возмутилась, наконец, его жена.
Ехидно глянув на брата, допив до дна рюмку и вытерев губы салфеткой, менторским профессорским тоном произнёс:
— Фельетон озаглавлен «Не всегда тащи из воды то, что там плавает» и повествует нам, как известный гипнотизёр Осип Фельдман, наслаждаясь природой на берегу моря, около Сестрорецка, вдруг увидел, что с мостков упал в воду старик в длинном пальто, и кинулся спасать его.., и знаете, кого вытащил из воды?..
— Какого–нибудь пьяного профессора Санкт—Петербургского университета, — облокотился на спинку стула Максим Акимович.
— Нет! Вашего сподвижника и царского наставника, обер–прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева, — многозначительно оглядел общество.
— Должна быть и от жидов какая–то польза, — подвёл итог сказанному Рубанов–старший.
— Что значит от жидов? — вскипел праведным гневом Георгий Акимович, холодными серыми глазами разглядывая брата. — И пользы России они принесли не мало… Развивают промышленность и экономику, а сколько их в науке и искусстве…
— А сколько их в террористах и врагах государства?! — невозмутимо глянул на брата добрыми, голубыми глазами Максим Акимович.
Ему не хотелось сегодня споров. Как всё прекрасно прошло в их первую встречу после Ливадии.
Но брат был другого мнения.
— Кого ты имеешь в виду? Договаривай, коли уж начал.
— Да хотя бы Веру Засулич, — вздохнул Максим Акимович: «Не дают сегодня спокойно пообедать».
— Так суд присяжных под председательством Анатолия Фёдоровича Кони вынес вердикт: «невиновна» и полицейская карета уехала пустой, — радостно потёр холёные белые руки профессор, и сам налил в рюмку водки.
— Потому так произошло, что общество наше ещё не готово к введению института присяжных заседателей, — начал заводиться Максим Акимович, чем весьма осчастливил именинника. — Достоевский недаром в «Дневнике писателя» оспаривает многие вердикты присяжных, как незрелые! Им дали право судить, а не оправдывать явных убийц, так как доброта к преступнику есть жестокость к его жертве…
— Да какая же Засулич убийца? Она борец за справедливость… Наказала зарвавшегося от власти петербургского градоначальника Трепова, по приказу которого в тюрьме высекли студента.
— Да этот студент, перепив пива, плясал и матерился на паперти Казанского собора… На что нарывался, то и получил, — злился Максим Акимович. — Что же будет, ежели все начнут в церквах плясать и материться? Должно же быть что–то святое у людей? И печально, когда общество начинает восторгаться террором. Даже не общество в целом, а узкая группа, но в руках этой группы печать — газеты и журналы, и она делает настроение… Я уверен, будь присяжными крестьяне, приговор был бы иной. Ведь писали не о том, что она выстрелила в спину старому человеку, к тому же исполнявшему свои служебные обязанности, а делали акцент на толщине розог, как стонал бедный разнесчастный студент, забывая, за что его наказали. Видя такое потворство, всего через два года, в феврале восьмидесятого, устроили покушение на самого императора Александра Второго, который и проводил реформы. К счастью, государь в этот раз не пострадал, а адская машина, заложенная под полом в столовой, унесла жизни двенадцати солдат охраны. Это было шестое покушение, а через год эти мерзавцы добились своего… Наш государь погиб! И погиб перед тем.., как хотел дать стране конституцию. Вот после этого покушения Победоносцев и произнёс в Государственном Совете знаменитую свою речь, в коей подверг уничтожающей критике конституционный проект и положил конец либеральным реформам Александра.
