— Я керим! Я рахим! В крепость, через огонь!
Туркам не верилось, что огромные бревна могут загореться со всех сторон сразу.
Они усердно таскали воду в кожаных ведрах, кадках и ушатах. Они кидались всюду, где выбивался язык пламени, похожий на развевающийся конский хвост. Прыгая в страхе и ярости, они гасили огонь.
— Бре-ре! Я-ху![90] — слышались все время крики, обращенные к водоносам.
Но помост уже превратился в исполинский костер. И тогда начали взрываться начиненные порохом обрезки ружейных стволов. Кипящий жир, шипя и вспыхивая синим пламенем, брызгал туркам в глаза. С оглушительным грохотом взорвались два обреза пушечного ствола, разметав и бревна и людей. Ужас, ярость, крики! Ад!
Дорогу к отступлению преградил грохочущий, ревущий огонь. Янычарам осталось только одно: пробиться в крепость. И турки лезли по ступеням осадных лестниц, между островками пламени, сквозь пелену дыма. Отчаянным прыжком иной вскакивал на каменную стену — и в тот же миг летел вниз с пробитой головой. Другие в бешенстве танцевали на вершине костра и оружием колотили загоревшиеся концы бревен. Тщетный труд!
У стены крепости бушевал огненный вихрь, взрывы грохотали, точно удары грома. Турки метались, будто адские тени. Одежда их была охвачена огнем, пылали их бороды, горели тюрбаны. Видно, в Мохамедов рай им полагалось попасть дорогой адских мучений, стенаний и воплей.
И на крепостной стене жара была нестерпимая, пришлось откатывать пушки, поливать помосты водой, чтобы пожар не начался и внутри крепости.
В огненном пекле выли раненые турки, потеряв надежду на спасение. За стеной пламени слышались злобные окрики ясаулов, взлетали ввысь облака пара — турки прибегали к последним и тщетным усилиям погасить пожар.
Осаждающие и осажденные были разделены морем дыма и пламени, взвивавшимся до небес.
Не вышло с деревянным помостом — выйдет с земляной насыпью, решили турки и начали обстреливать наружные укрепления, представлявшие угрозу для тех, кто подтаскивал землю. Днем бухали пушки, стреляли ружья; ночью люди подвозили землю, валежник и поливали их водой.
Гергей с тревогой наблюдал, как изо дня в день растет новая дорога к башне. А уж эту дорогу не подожжешь. По ней пройдут сотни, тысячи, вся рать.
Размышляя, бродил он взад и вперед по крепости.
Оглядывал конюшни, погреба, рассматривал развалины, груды камней. Качал головой, почесывал в затылке.
Побывал Гергей и в развалинах ризницы. Наконец остановился в том уголке, где работали слесари. Там около сваленного в огромную кучу венгерского и турецкого оружия чернело большое деревянное колесо. Гергей признал его: это было колесо одной из разрушенных пороховых мельниц.
На колесе сидел цыган и с аппетитом обедал, выбирая ложкой кусочки вареного мяса из большой глиняной миски. Шаркези был обут в красные янычарские башмаки и вооружен до зубов; за поясом — блестящие ятаганы, на голове — дырявый медный шлем, вероятно тоже принадлежавший турку.
Цыган, считавший себя солдатом, встал и, сунув миску под левую руку, правой отдал честь. Потом сел и снова налег на еду.
— А ну-ка встань, куманек, — сказал Гергей. — Дай-ка я взгляну на это колесо.
Цыган поднялся, отошел.
Колесо было кое-где повреждено. Гергей встал на него, надавил по порядку на все спицы — затрещала и вывалилась только одна.
— Гм… — проговорил он, прижав палец к подбородку.
Цыган спросил:
— Может, турок будем молоть, ваша милость господин старший лейтенант?
— Вот именно, — ответил Гергей. — А ну, живей приколотите гвоздями там, где ослабло!
Слесари оставили свои миски и взялись за молотки.
Гергей спросил, не видели ли они Добо.
— Да он уже раз десять был здесь, — ответил один из слесарей, — только с полчаса как ушел.
Гергей отправился на розыски, разглядывая по дороге валявшуюся повсюду рухлядь.
Направился к Земляной башне. Идя в раздумье, он вдруг увидел в одном из раскрытых окон дворца женские глаза. Они смотрели на него из полумрака комнаты.
Гергей был ошеломлен.
Остановился.
Заморгал глазами, чтобы получше разглядеть нежданное виденье.
Но женские глаза исчезли.
Гергей стоял, точно окаменев, вперив взгляд в окно.
Какое-то необычайное тепло разлилось по всему его телу. С минуту он не мог пошевелиться.
— Эх, глупости! — пробормотал он, встряхнув головой. — Что это мне в голову пришло!
Но все-таки он еще раз взглянул наверх и тогда увидел в окне турецкого мальчонку.
Со стороны Земляной башни шел Добо. Гергей поспешил ему навстречу и, поднеся руку к шлему, сказал:
— Господин капитан, прошу отдать мне мельничное колесо.
— Возьми, — коротко ответил Добо и пошел во дворец.
Гергей быстрым шагом направился к кухне, около которой длинными рядами сидели на земле солдаты. Кругом стоял запах уксуса. Солдаты ели чечевицу. Мяса было тоже вдоволь. Но вино, по приказу Добо, давали пополам с водой.
Гергей отозвал десять солдат и приказал подкатить колесо к своей башне.
Ржавых и сломанных ружейных стволов в крепости было хоть отбавляй. Гергей велел зарядить их порохом, потом, прикрепив проволокой, вставить в колесо так, чтобы концы стволов торчали наружу. Промежутки между стволами он велел забить щепками, кусками серы, говяжьего сала, полить все это смолой и с обеих сторон заколотить колесо планками. И наконец, приделать по всей окружности обода широкие доски, чтобы колесо стало устойчивым.
Со всей крепости ходил народ поглядеть на адскую машину.
Сам Добо осмотрел ее несколько раз и даже дал мортиру, чтобы засунуть ее в середину.
— Ты, Гергей, установи ее так, чтобы она стреляла напоследок.
— Так и будет, господин капитан.
— Что тебе еще нужно, сынок?
— «Если можно, отдайте нам пустые бочки.
— Из погреба?
— Да.
— Да их там пропасть, бери.
Турки все выше и выше поднимали земляной вал. А в крепости подтаскивали к стенам бочки, наполненные щепками, серой, говяжьим жиром и смолой. Бочки зарядили так же искусно, как мельничное колесо. Снизу, сверху и с боков наложили камней, крепко заколотили бочки и, сделав в них отверстия, пропустили фитили.
Пищалей у Добо было много — штук триста. Пищали эти заряжались ядрами величиной с грецкий орех. В Венгрии их называли «бородатыми пушками» — оттого, что у них от дула свисала вниз железная палка. Железная «борода» нужна была для того, чтобы удерживать пищаль при отдаче во время выстрела.
Добо дал много этих старых, ржавых пищалей. Их тоже положили в большие бочки. Бочек зарядили штук пятьдесят, хорошенько скрепили их обручами, обвязали проволокой — ведь в те времена железные обручи были еще неизвестны, поэтому и пришлось прибегнуть к проволоке и гвоздям. Радовались этим снарядам, как мать своим детям.
А турки рьяно строили по ночам, возводя насыпь — превосходную дорогу к стенам крепости.
Однажды в поздний утренний час, когда Гергей спал среди своих солдат, кто-то доложил Золтаи, что в углу самой нижней конюшни трепещет в тазах вода и дрожат на барабанах горошины.
Стало быть, коварный враг не только насыпает земляной вал, но и ведет подкоп.
Золтаи не позволил будить Гергея. Послал за Мекчеи.
Мекчеи тотчас явился.
Они до тех пор переставляли с места на место таз с водой и барабан с горошинами, пока наконец Мекчеи не установил, где надо вести встречный подкоп.
Десять солдат взялись за лопаты. Время от времени они прерывали работу, устанавливали таз и наблюдали.
В полдень Гергей проснулся и сразу же помчался туда, где копали.
В конюшне стоял густой запах навоза. Солдаты работали уже на глубине трех саженей. Глухой стук возвещал о том, что приближаются лагумджи.
— Ого, господин капитан! — сказал Гергей. — Это моя башня, ты здесь не командуй!
— А разве я неверно распорядился?
— Копать мы больше не будем.
— Хочешь, чтобы они взорвали стену?
— Нет, не хочу, чтобы они услышали, как мы работаем.
Мекчеи понял его намерение.
— Ладно, распоряжайся сам! — сказал он.
Гергей приказал принести большую пищаль. Он сам вставил в нее кремень, сам засыпал порох. Вызвал десятерых стрелков, велел задуть фонари.
Ждали в темноте.
Гул все нарастал. Иногда слышался даже голос турецкого офицера, отдававшего команду.
Гергей прижимал ладонь к стене, чтобы ощутить, где больше всего дрожит земля.
— Тес! — тихо сказал он солдатам. — Сейчас они пробьются… — Глаза его сверкнули.
В тот же миг пробилась одна кирка, и комки земли, осыпаясь, упали к ногам Гергея.
Образовалось отверстие, в которое мог уже пролезть человек.
Лагумджи остановился, настороженно заглядывая в отверстие.
В темноте он не увидел ничего. Обернулся. За спиной его засветились два фонаря; между ними стоял пузатый ага в богатой одежде, украшенной золотым позументом, и в белой чалме.
