Отворили ворота, и шумный поезд направился к храму. Там уже ждали другие приглашенные. По просьбе Никиты Авдеевича поглазеть на его крестничка и потом отведать угощения приехали даже некоторые из старых бояр.
— Смотри, какой тебе почет, — шепнул Бухвостов, высаживая Рифата из возка.
Отец Василий, в парадном облачении по торжественному случаю, встретил их на паперти и повел в храм. Крестным отцом был сам Никита Авдеевич, а крестной матерью согласилась стать жена его давнего приятеля — Трефила Лукьяновича Полянина. Пока шла служба, дьяк незаметно осматривался, отыскивая в толпе того, кто придет поглядеть на его пленника. Наконец заметил скромно стоявшего поодаль рябого мужичка с татарскими чертами лица — тот, явно не зная, куда девать руки, сиял бритой головой и мял шапку. Хасан? Ну да, рябой Хасан!
Бухвостов облегченно вздохнул и перекрестился: слава тебе, Господи! Теперь в орде будут точно знать, что наследник Алтын-карги не только жив и здоров, но и стал христианином
Тем временем Рифат бодро ответил на вопросы священника, прочел «Отче наш» и «Верую». Начался обряд крещения. Татарин отрекся от магометанства и от лукавого и был назван Петром в честь одного из первых апостолов.
Пожалуй, больше всех радовался крестный отец: он просто сиял, поглаживая большой рукой бороду, и ласково улыбался крестнику. Еще бы не радоваться — теперь дорога в орду Петру-Рифату навсегда отрезана. Одно омрачало торжество: до сей поры Макар Яровитов не давал о себе знать. И еще томила неизвестность с польскими делами. А как Царьград, где сейчас Демьян? При воспоминании о нем у дьяка почему-то болезненно сжималось сердце. Но прочь дурные мысли! Сегодня у Никиты Авдеевича большой праздник, который он честно заслужил неустанными трудами.
Из храма поехали в усадьбу Бухвостовых, где уже были накрыты столы. Молодой мурза улыбался и принимал подарки: ловчего сокола и дорогое, шитое шелками седло; чеканный серебряный пояс и булатную саблю, которую крестный отец тут же отобрал под благовидным предлогом; шитый золотом кафтан и соболью шапку, очень дорогое по тем временам рукописное Евангелие и икону Казанской Божьей матери в серебряном окладе с каменьями. Один из бояр вручил ему золотую чарку и торжественно сообщил, что ею жалует сам великий государь в знак своей милости и надеясь на верную службу. Петр-Рифат опустился на колени и почтительно принял царский дар. Щеки его пылали, как у девушки, узнавшей о приезде сватов.
Крестный отец подарил ему золотисто-рыжего тонконогого жеребца, а его жена поднесла красивую уздечку, удивительно подходившую к седлу. Но больше всего, пожалуй, молодого человека порадовал подарок Любаши: незамысловатая клетка с простой лесной певчей птичкой. Или это был не просто подарок, а намек, что ее сердце тоже попало в плен?
За столом, справляя крестины, пили романею и водку с бадьяном, а еще подавали душистый квас, настоянный на изюме, и легкое виноградное вино, привезенное в подарок хозяину из далеких стран. Никита Авдеевич был рад отдохнуть душой от забот и хоть ненадолго сбросить с себя тяжкий груз постоянных невеселых размышлений. Поэтому он только отмахнулся, когда заметил в щели приоткрытой двери бледное лицо Антипы, делавшего ему непонятные знаки.
Однако настырный горбун не уходил. Он открыл дверь пошире и начал манить хозяина, закатывая глаза и проводя ребром ладони поперек горла, чтобы показать, насколько важное у него дело. Едва сдержав готовое прорваться раздражение — даже в такой день нет покоя, — Бухвостов поднялся и потихоньку вышел
— Ну, чего тебе?
— Беда, хозяин. — Горбун привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до уха рослого Никиты Авдеевича. — Данилка отходит.
— Как это? — непонимающе уставился на него дьяк.
Экую ересь несет Антипка! Небось, хлебнул лишнего в людской, вот и мелет невесть что. Но тут до слегка затуманенного романеей и водочкой с бадьяном Бухвостова внезапно дошел весь страшный смысл сказанного шутом. Он сграбастал его большой рукой за грудки и поднял, легко оторвав от пола тщедушное тело.
— Что?!
— Помирает он. — Антипа засучил ногами, и дьяк отпустил его, а сам бессильно привалился к стене.
— С утра ничего был, а сейчас согнулся весь и посинел, — зачастил шут, поправляя перекинутый через плечо ремень, на котором висела большая деревянная сабля. — Уже едва дышит.
— Пошли!
Дьяк торопливо спустился по лестнице, выскочил в заднюю дверь, пересек двор и протиснулся в открытую караульным стрельцом калитку. Одышливо отдуваясь, взбежал на крыльцо потайного дома и застучал каблуками по коридору. Вот и дверь комнаты, в которой устроили Демидова. Около нее с виноватым видом переминался с ноги на ногу стороживший пленника Иван Попов.
Не слушая его оправданий, Никита Авдеевич шагнул через порог и сразу понял: все! Данила лежал на широкой лавке, лицом к стене, как-то неестественно подвернув руки Низкорослый и крепкий, он сейчас казался тощим и странно вытянувшимся в длину. С завернутой за спину руки ржаво стекала цепь, которой он был прикован к вбитой в бревна скобе.
Бухвостов подошел, тронул Данилу за плечо, перевернул на спину, и увидел его покрытое темными пятнами лицо. Зубы покойника были жутко оскалены: Демидов словно хотел напоследок цапнуть ненавистного дьяка Посольского приказа, да не успел. Его остановившиеся, уже успевшие остекленеть глаза смотрели куда-то мимо Никиты Авдеевича, в такую даль, что заглянуть в нее не хватит духу ни у кого из живых. Бухвостов закрыл ему веки и сердито пробурчал:
— Раззявы! Сумели взять, а вот…
— Господи, да кто ж его знал-то? — чуть не плача, простонал Иван. — Похлебки дали, он несколько ложек съел и за живот схватился. Я к нему: что да как? Антипку кликнул, а пока он за вами бегал, Данилка в одночасье и преставился.
— Похлебка где? — резко обернулся дьяк.
— Вона стоит, — показал стрелец.
Никита Авдеевич осторожно взял деревянную миску, поболтал в остывшем вареве ложкой, немного зачерпнул и понюхал, с опаской втягивая ноздрями ароматный дух укропа и чеснока.
— Тащи кошку! — велел он горбуну.
Тот кинулся на улицу и вскоре вернулся, держа жалобно мяукавшую мурку. Зажал ее между колен и силой заставил открыть пасть. Дьяк влил в нее ложкой похлебку. Кошка фыркнула, но Антипа быстро сжал ей морду, заставив проглотить насильно поднесенное угощение.
— Дверь прикрой, чтоб не убежала, — бросил он Попову. — Жалко, конечно, Божья тварь.
— Людей не жалеют, — проворчал дьяк, внимательно наблюдая за кошкой.
Сначала она кругами ходила по комнате, стараясь держаться подальше от лавки с покойником, потом забеспокоилась, выгнула спину дугой, подняла хвост, заурчала, стала кататься по полу и внезапно затихла. Желтоватые глаза ее подернулись мутной пленкой, лапы судорожно дернулись…
— Кто тут был? — свистящим шепотом спросил Бухвостов. — Кто похлебку варил, кто ее принес, кто дал? Чего молчите, онемели?
— Дак ведь… — запинаясь, проговорил Попов. — Все как обычно было, как заведено. И чужих никого. А похлебку я ему дал. Вот какое дело.
Никита Авдеевич почти не слышал его. Хотелось завыть от отчаяния и биться головой об стенку, чтобы вытряхнуть из черепа сводившие с ума мысли. Обошли, обошли его злыдни, со всех сторон обложили, будто волка травят, и куда ни кинься, всюду погибель! Из-под носа у него человечков воруют и навек заставляют умолкнуть, а теперь и в собственном доме завелся помощничек старухи с косой. Да что в доме — в святая святых! А он и не углядел, старый дуралей! Кому теперь верить, на кого положиться?
— Веди сюда Петруху-татарчонка! — глухо приказал Бухвостов.
— Чего? — не понял стрелец.
— Антипа! — зло гаркнул дьяк. — Тащи татарина сюда, живо!
Горбун бросился выполнять приказание Когда хозяин в таком гневе, лучше не медлить и не перечить, какими бы дурными и странными ни казались его распоряжения. И зачем ему сейчас Рифат?
— Цепь-то можете снять, — не оборачиваясь, сказал Никита Авдеевич. — Никуда он теперича не убежит.
В коридоре раздались торопливые шаги, и в комнату вошел молодой мурза. Увидев лежавшего на лавке покойника, он слегка вздрогнул. Игравшая у него на губах улыбка исчезла.
— Видишь? — вздохнул дьяк.
Крестник молчал, не зная, что ответить. Минуту назад он сидел в пронизанной солнечными лучами горнице за веселым столом, принимал подарки и поздравления, украдкой поглядывая на Любашу, и вдруг…
— Отравили его. — Никита Авдеевич хмуро кивнул на тело Демидова. — В похлебку зелье сыпанули.
— Зачем? — наконец разлепил губы Рифат.
— А чтобы молчал, — горько усмехнулся дьяк и вдруг схватил молодого человека за плечо. Жарко задышал в самое ухо, щекоча бородой: — Тебе только, Петруха, верю! Как самому себе. Враг в доме! Глаз не смыкай, не пей, не ешь, а найди!
