— Наслышан, наслышан, — доброжелательно хохотнул Кусков. — Весь Петербург говорит, — вогнал Акима в краску.
Тот умоляюще хотел поднять руки, догадавшись, о чём наслышан Кусков, но не успел.
— Десять суток гауптвахты от самого великого князя Владимира Александровича… Вот она, слава, — ободряюще похлопал Рубанова по плечу.
— Деся–я–ть суто–о–к! — произнёс Бутенёв таким тоном, словно командующий Петербургским округом наградил Акима орденом Андрея Первозванного, и вновь засмеялся необидным своим, благодушным смехом. — Это следует здорово отличиться… Вот у нас в полку был случай… — рассказал короткую поучительную историю, где офицеру впаяли пятнадцать.
— Этим–то офицером он и был, — рассмеялась его супруга. — Когда чёрт стареет — то становится монахом, — вспомнив о чём–то своём, пережитом, произнесла она.
Вкусный, простой обед прошёл весело и незаметно. Освоившийся уже Аким с юмором рассказал о происшествии с великим князем.
Никто его не осудил.
— На службе всяко бывает, — пришёл к выводу Кусков.
— И чем больше этого «всякого», тем приятнее потом вспоминается служба, — подытожил Бутенёв.
После обеда Натали стала всех звать посетить выставку Передвижников.
— Там выставлен портрет Льва Николаевича Толстого. Я в газете читала. Помните, тётушка, мы в Москве видели писателя после отлучения… Интересно, как его Репин изобразил.
Но, сытно отобедав, никто любоваться на портрет Толстого не пожелал. Кроме Рубанова, конечно. С Натали он готов был ехать хоть на Сахалин, и глазеть на картину Репина «Арест пропагандиста».
Пошептавшись, старшие Бутенёвы отпустили молодёжь без сопровождения, хотя перед уходом Вера Алексеевна, на всякий случай, троекратно перекрестила дочь.
Точильщик колюще–режущих предметов исчез, зато мимо подъезда, вяло перебирая ногами и путаясь в рясе, ковылял пьяный пожилой батюшка, громко икая, крестя рот и поминая при этом рогатого, облезлого чёрта.
— Собутыльника вспоминает, — рассмешил Натали Аким.
Их радовало всё. Особенно весёлая ноябрьская метель, неожиданно налетевшая на город и гнавшая по дороге редкие ещё снежинки.
Неизвестно откуда, словно из сказки или метели, перед ними возник лихач.
— Ежли барин с барышней жалают…
— Прокачу с высшей скоростью, — закончил за него Аким, — вновь расмешив Натали и подумав, чего это он за всех договаривает.
Лихач, наоборот, подозрительно оглядел офицера: «Может, от пристава подослан? То–то всё знает», — задумчиво перебрал вожжи, дожидаясь, пока господа сядут в возок.
Потом, щёлкнув по лошадиному крупу выцветшей синей вожжой, пропел:
— Но–о–о, сердешны–я–я, — вновь подозрительно глянув на улыбнувшегося офицера.
Расплатившись с недоверчивым «ванькой», Аким солидно вылез из возка, подал руку даме, и вслух прочитав афишу «Выставка общества петербургских художников», провёл её внутрь.
Посетителей, в выходной, явилось прилично. Особенно молоденьких институток и гимназисток.
С трудом напустив на лицо налёт лёгкой поэтической меланхолии и глубокой пресыщенности от театров, ресторанов и концертов, под руку с Натали, Аким вальяжно шествовал по залу, обращая на себя внимание юных дев.
Те, отведя глаза от босых ног пожилого графа, с неухоженной седой бородой, безуспешно пытаясь напустить на лицо безразличие, с любопытством бросали взгляды на гвардейского подпоручика в лаковых сапогах и новенькой форме.
Натали эти взгляды начинали раздражать.
«Ведь на выставку пришли, вот и любуйтесь картинами», — думала она.
А потом, вдруг, ей стало приятно: «Под руку–то он держит меня, а не их…».
Рубанов, картинно выставив вперёд правую ногу, а левую руку, по примеру Кускова, убрав за спину, тихо шептал на ушко Натали, приятно шевеля дыханием завиток волос:
— Не самое лучшее полотно Репина. И что за вид у графа? Мало того, босоногий, так в какой–то длинной белой рубахе, подпоясанной кушаком. А в кармане книга. Наверное, роман «Воскресение», за который я был изобличён и наказан капитаном Кусковым.
— Никак не–ет, ваше благородие, в кармане у графа Гарнизонный устав, — фыркнула Натали. — И вообще, господин офицер, у вас благодарность по службе за что–нибудь имеется?
В голосе её слышался смех, но взгляд был сосредоточен на босоногом графе и серьёзен.
— Всё впереди, — с жаром зашептал Аким, — вся грудь в орденах будет.
«Ой–ё–ёй, прям так и льнёт к этой конопатой… И чего он в ней нашёл?» — переглядывались институтки.
Одна из экзальтированных гимназисток, подойдя почти вплотную и делая вид, что говорит подруге, тряхнула своей эрудицией:
— Говорят, когда Лев Николаевич узнал о портрете, то написал Репину «Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны», — захихикали девицы.
Стрельнув в девушек глазами, Аким несколько отвлёкся от классика русской литературы, подумав, что Дубасов непременно поинтересовался бы насчёт панталон у девиц, и покраснел от этой мысли, ощутив рядом руку и близость Натали.
Напустив на лицо налёт чёрной, как панталоны на графе, философической печали, увёл Натали от картины и гимназисток, выдвинув здравое, на его взгляд, предложение:
— Мадемуазель, нас Репин рисовать не станет… Давайте после выставки увековечим себя на фотографии…
Натали с восторгом согласилась, сменив этим чёрную философическую печаль на лице офицера, на белую, как рубашка графа, радость.
В фотоателье, похожий на копилку в образе кота, фотограф, с пышным бантом на шее, приняв заказ, согнулся и исчез под тёмным куском материи, начав то отходить, то придвигать треногу с аппаратом.
«Скоро он дистанцию найдёт?» — устал стоять в напряжении позади сидящей в кресле Натали, Аким.
— Сейчас вылетит птичка, — услышали они и вздрогнули от вспышки.
— Ну, мне пора, Аким Максимович, — с лёгким вздохом сожаления произнесла Натали, грациозно поднимаясь из кресла и привычным движением руки, поправляя подол платья.
«Дубасов бы сказал, что всё хорошее когда–нибудь кончается», — тоже вздохнул Аким, поинтересовавшись у маскирующегося под копилку фотомастера с бантом, когда будут готовы фотографии.
По ассоциации с фотоптичкой вспомнил литературную птичку из учебника, и, глядя на Натали, в уме продекламировал:
Вот попалась птичка — стой!
Не уйдёшь из сети…
Не расстанусь я с тобой
Ни за что на свете.
____________________________________________
За день до Нового 1902 года, согласно нарождающейся традиции, государственные мужи Максим Акимович Рубанов и Дмитрий Сергеевич Сипягин сидели перед камином в кабинете Рубанова и мирно потягивали коньячок, лениво перебирая события уходящего года.
— Послушайте, Максим Акимович, что пишет князь Мещерский о российских газетах: «У нас на сотню либеральных изданий едва шесть консервативных, и на одного консерватора в земстве — двадцать либералов…», — Уж князюшка–то разбирается в этом вопросе. Помните, в прошлом году, кажется, цитировал вам Победоносцева, что любой уличный проходимец, любой искатель гешефта, может подзаняв деньжат, основать газету. Но крестьянин пашет, а вот болтливый, вечно всем недовольный интеллигентишка, особенно из одной, недовольной всем национальности, эти газетёнки и открывает, внося в умы наивных студентов ненависть к своей родине, власти и расшатывая этим устои государства. Я говорил тебе об отношении англичан к родине. Нежно называют страну «старушка Англия». Немцы называют фатерлянд «наш старый Фриц». Всё это с уважением и любовью… Для наших очкариков родина — «проклятая Россия…» Поэтому Мещерский и пишет, что для блага России, для спасения её от будущих катастроф, монархическая власть призвана, дабы обеспечить стране РАВНОВЕСИЕ… А для этого должна принять на себя роль консервативного элемента. Бунтарей и революционеров у нас и так хватает… Наливайте, наливайте Максим Акимович ещё по рюмочке, а то язык шершавый стал. — Закусив, продолжил: — А Виленский генерал–губернатор, князь Святополк—Мирский к какому пришёл выводу, — глянул на собеседника Сипягин, — а вот к какому: «В последние три–четыре года, — констатирует он, — из добродушного русского парня, выработался своеобразный тип полуграмотного интеллигента, почитающего своим долгом отрицать семью и религию, — укоризненно покачал головой Сипягин, — пренебрегать законом, — поднял вверх палец, — не повиноваться власти и глумиться над ней. Эта ничтожная горсть террористически руководит всей остальной инертной массой рабочих». Прав губернатор. Прав. Мои агенты донесли, что некий Ульянов, кстати, амбициозный человек, пишет за границей статьи, направленные против власти. В этом месяце, в журнале «Заря» опубликовал статью, — полез в стоящий у ног саквояж, вызвав улыбку Рубанова, — вот журнальчик, — раскрыл на загнутом уголке страницы, — и, чтоб мы не догадались, подписался псевдонимом «Ленин». А то мы не узнаем, кто это, — потряс журналом. — И почему именно Ленин? Оказывается, — увлёкся Сипягин, — в прошлом году, из опасений, что его не выпустят под настоящей фамилией из страны, случайно, через подругу жены, достали паспорт, который та лихо стащила у отца… Вот она, современная молодёжь, — иронично хмыкнул Сипягин, сам разлив по рюмкам напиток. — С наступающим, — по–гусарски опрокинул в себя коньяк и закусил долькой шоколада. — На чём я остановился, — подождал, пока друг закусит свою порцию счастья. — Ах, да. Стибрила, как выражаются в узких, но весьма специфичных кругах, паспорт своего папа′, Николая Егоровича Ленина, подделали дату рождения… Вот вам и псевдоним. А ведь этот недотёпа, плохо воспитавший дочурку, является действительным статским советником… О как! — спрятал журнал в баул и вновь наполнил рюмки. — Чин четвёртого класса, равный генерал–майору. Покопались в родословной новоявленного «генерала» и что? Как и у большинства баламутов, прадед — жидок. Мойша Бланк Ицкович. У него было два сына — Абель и Сруль.
