Капрал тоже побледнел, но губы его тронули улыбка:
— А мне и невдомек… Да много ли припрячешь зерна?
— Не твое это собачье дело — много ли! Твое дело — отступиться! С голодухи каждый постарается как сможет: молодицы в подол, хлопцы — в шапку…
Тут унтер счел своим долгом вмешаться:
— Расхищения государственной собственности не дозволю.
— А ты и не дозволяй! — крикнул Максим Велигура. Он тоже подошел, оставив, как и Гречка, косу на дороге. — Ты, добрый человек, только не оглядывайся, когда снопы возить станем или молотить на току. Раскумекал, служил? — Он закончил добродушно и даже похлопал унтера по плечу огромной, как перпечка[41] ладонью. И добавил специально для унтера: — Я, брат, в японскую тоже а «крестиках»[42] ходил, а действительную еще в турецкую отбывал, при царе Александре. — Считая, что, таким образом, уже договорились по всем статьям и пора пить магарыч и заводить знакомство поближе, Велигура подмигнул и австрийскому капралу: — Пан, прше, пляк? Здорово по–нашему чешете! Естем раз пляк[43], правда, не настоящий: в униатскую веру старый граф выкрестил, когда в казачкх у него служил.
— Нет, — ответил капрал Олексюк. — Я, как и вы, украинец, а верой — тоже униат.
— О! — и вовсе обрадовался богатырь–кузнец. — Одной, выходит, веры! Бардзо добже!..
Но дружеские беседы между пленными и местным населением были противозаконны. И унтер, как единственный представитель власти, не мог допустить нарушении порядка и дисциплины.
— Разговорчики! — закричал унтер. Он отстранил капрала рукой и для престижа поправил кобуру с солдатским наганом у пояса. — А ты, матрос, иди с чем пришел и знай честь: солнце вон где, работу начинать пора!
— Об том и речь, — хмуро отозвался Гречка. — Сразу и начнем. Только прикажи, унтер, своим австриякам идти прочь. Пускай к себе в казарму отправляются. А то и в Киев топают…
— Разойдись! — вдруг заорал унтер: толпа во время беседы приблизилась и окружила Гречку, Велигуру и унтера с капралом.
Подошло и «начальство» — старшина, агроном, дед Маланчук, Григорий Омельяненко и Авксентий Нечипорук.
— А вы, господа начальники призовите к порядку свой народ: мне службу сполнять! Есть приказ — значит, сполнить надобно, без обмена мнениями!.. Олексюк! — снова закричал он, хотя тот стоял совсем рядом. — Подавай пленным команду!
— Ах ты ж, паразит! — со злостью выдавил из себя Гречка. — Ну смотри: мы тебя по–хорошему предупреждали!
Люди зашевелились. Какая–то молодица всхлипнула.
— Так вот ты какой?! — Велигура резко повернулся и побежал к дороге, где лежала его коса. Копна седых волос трепаной куделью вздымалась на него голове.
— Зажинай! — заорал унтер, наливаясь кровью. — Олексюк, кому говорю?! Под арест пойдешь на трое суток!
— Ну гляди! — зловеще произнес Гречка. — Пожалеешь, контра!
Он тоже быстро зашагал к своей косе.
В толпе загомонили. Кое–кто подался назад. Кое–кто, наоборот, двинулся вперед. Несколько кос блеснули огоньками на солнце — косари сняли их с плеча. Были это все выздаравливающие на побывке, демобилизованные по инвалидности, подростки и старики.
Гречка с Велигурой направились к золотому полю.
— Ой, господи боженька! — вскрикнула Гречкина Марин и заломила руки.
Но Гречка с Велигурою шли не на бой. Они только, подойдя и двум австрийцам на меже, оттолкнули тех плечом и заняли их места.
Австрийцы, смущенно улыбаясь, уступили позицию. Косы они держали у ноги, как винтовки.
— А ну давай! — крикнул Гречка, поплевал на ладони, взмахнул косой и вонзил синеватое, еще не отбеленное матовое лезвие в густую, как камыш, панскую рожь. Взмах был широкий и быстрый, стебли, колыхнув колосьями, легли под ноги.
Взмахнул и Велигура косой. У него размах был еще шире, еще сильней — коса даже свистнула в воздухе, а подрезанные стебли, не колыхнувшись, на миг остались стоять над свежей стерней; лишь когда Велигура отмахнул назад, они тихо повалились за грабками. Прокос у Велигуры был в полтора раза шире, чем у Гречки.
Еще несколько бородянцев двинулись к полю. Австрийцы стояли в растерянности — и косить не косили и сопротивление не оказывали.
Унтер напыжился:
— Гражданы местная власть! Куда же вы смотрите? Ваш народ неподобствует! Я должен применить оружие!
Косы Гречки и Велигуры свистели, углубляя прокос. К ним присоединились еще человек десять. Несколько женщин зашли с краю и врезались в рожь серпами.
Тогда старшина тоже закричал:
— Эй, Греется, Велигура, так не положено! Слыхали, что господин унтер–цер приказывает? Прекратите! Как представитель временной власти призываю к порядку революции!.. Григорий! — обратился он к Омельяненко. — Ты ж голова союза! Прикажи!
Григор Омельяненко пожал плечами и отошел в сторону.
— Не моя власть, — буркнул он, — разве это из нашего союза? Тут одна голытьба…
— Дед Онуфрий, — кинулся старшина к деду Маланчуку. — Прикажите людям! Ми же вас старшим в наш Совет выбирали!
— А? — приложил ладонь к уху дед Маланчук. — Не слышу…
— Тьфу! — старшина плюнул. Маланчук и в самом деле по старости лет слышал плохо, но особенно глохнул, когда разговор был ему неприятен.
— Авксентий! — кинулся старшина к Нечипоруку. — Ты ж как–никак представитель! Скажи от Центральной рады!
А тем временем косы — уже не две и не десять, а, верно, с полсотни — резали тугие стебли панской ржи, и вдоль дороги кружевною каймой протянулась неровная полоска стерни. Молодицы и девчата, тоже дружно взялись за серпы, — пучки ржи так и взлетали над головами и через руку падали назад на стерню. Жнейки на холме не двигались — вокруг них хлопотали батраки из экономии.
— Господин добродий Нечипорук! — схватил унтер Авксентия за руку. — Раз вы от Центральной, прикажите людям прекратить безобразие!.. Предупреждаю! — закричал он косарям и жнеям. — Все равно платить будут только деньгами!
4
Авксентий стоял как пришибленный. Никогда, не ожидал он, что придется ему быть представителем какой бы то ни было власти. Хотя и вышло ненароком, что встрял он в самехонькую Центральную раду и даже ездил каждую неделю в Киев на заседания за казенный кошт, однако чувствовал себя в Центральной раде только просителем, ходатаем насчет раздела панской земли, а никак не уполномоченным управлять людьми.
Софрон подошел к нему сзади и тихонько сказал:
— Тато, уходите–ка вы от греха!..
Софрон вышел без косы, только посмотреть, как оно будет, однако, на всякий случай, косу наладил и положил у хаты, чтоб была под рукой: если б все обошлись хорошо, он сбегал бы домой по косу и присоединился ко всем. А нет — так и улик против него никаких: без косы же вышел…
Но Авксентию уйти было уже не так просто. К старшине присоединился Омельяненко, и они насели с двух сторон:
— Слышь, Авксентий? Ты же наш выборный! Накличут они беду на нашу голову. Да и народ знаешь какой? Отмахают на панском, а тогда за наше возьмутся…
A poжь ложилась и ложилась, прокосы уходили вглубь, и унтер отважился принять более решительные мери. Он рявкнул своим десяти «крестикам» — ополченцам:
— Отделение, смирно–о–о!..
Дядьки–ополченцы, до сих пор с позиций нейтралитета следивший за развертыванием событий, встрепенулись и затоптались на месте. Были это солидного возраста мужики, и по–украински они понимали плохо, несмотря на то что под крестами на фуражках носили желто–голубые ленточки: их ополченческий батальон украинизировался по большинству голосов, а сами они были не то рязанские, не то вятский. Услышав команду они растерялись и искоса глянули на густое поле — а не шмыгнуть ли в рожь, будто за нуждой?
— Смирно! — заорал унтер. — Слушай мою команду!
Ополченцы выровнялись, как умели.
— Ой, боже мой! — послышались женские голоса. Кое–кто из жней, бросив жать, отбежал от поля к толпе. А косари махали и макали.
Тогда Авксентий решился. Надо же что–то делить, чтоб не пролилась людская кровь. Нескольких убитых полуботьковцев он видел в Киеве собственными глазами.
Авксентий скинул шапку и крикнул:
— Люди!..
Возглас услышали на поле. Косари остановились. Только Гречка и Велигура продолжали косить, еще сильнее нажимая на пятку. Толпа придвинулась ближе к Авксентию.
— Дядька Авксентий скажут! — пробежал меж людей шепот.
— Тато! — дернул отца Софрон. — Опомнитесь! Молчите!
Авксентий мял шапку в руках.
Был Авксентий всю свою жизнь тихий и неприметный на селе человек, знали его как работягу и бедняка — других талантов за ним люди не ведали. Но с тех пор как избрали его членом Центральной рады, стал он известен по всей волости.
А как же — член самой высшей власти, да еще украинской! И не богатей какой–нибудь или пан, как там, во Временном правительстве, где снова на горбе у людей аж десять министров–капиталистов, а свой же человек, да еще непьющий!..
