А как же — член самой высшей власти, да еще украинской! И не богатей какой–нибудь или пан, как там, во Временном правительстве, где снова на горбе у людей аж десять министров–капиталистов, а свой же человек, да еще непьющий!..
К Авксентию шли теперь расспросить, не вышел ли уже настоящий закон о земле крестьянам и что для народа решает Центральная рада на своих заседаниях?.. А у Авксентия сызмалу память была хорошая, и умел он в точности пересказать все, что говорили эсдеки, да что возражали эсеры, и какое решение потом приняли. Однако ответить на единственно важный вопрос — когда же будут наделять безземельный землей — не умел, ни людям, ни себе. Потому что по этому вопросу Центральная рада решения так и не вынесла: шли дебаты между эсдеками и эсерами.
Правда, вышел первый «универсал», Авксентий сам читал его по печатному перед бородянским сходом, и будто блеснула какая–то надежда. Временное правительство о земле ничего еще не говорило, только присматривало, чтобы не грабили помещичьи имении, а Центральная рада хотя тоже кивала на Учредительное собрание, однако в первых же строках «универсала» заявляла, что закон о земле непременно будет принят, правда потом погодя, «когда будут отобраны помещичьи, казенные, царские, монастырские и другие земли в собственность народа». Обещает пан кожух, так и слово его греет…
Крестьяне сгрудились вокруг Авксентия, подошли косари, насторожили уши и австрийцы. Унтер наводил порядок, чтоб не лезли друг другу на голову: вся надежда, у него теперь была на Авксентия — все–таки представитель хоть какой ни на есть власти! Десять бородатых ополченцев сами объявили «вольно» и тоже придвинулись поближе.
— Люди добрые! — крикнул еще раз Авксентий.
— Тато, — чуть не заплакал Софрон. — Бог с вами!
Авксентий снова умолк. Что ж сказать? Обижены и верно люди! Такой приказ вышел от генерала Корнилова, что погибать народу подряд!.. Может, и вправду, собрать с панских полей богатейший урожай самосильно, а там…
Земля слухом полнится. Вон, на полсотни верст южнее, где хлеб на черноземе поспел несколькими днями раньше, народ поставил–таки на своем. В Воробиевке, скажем, да в Новоселице на Сквирщине селяне захватили панские поля и распорядились сами. Косят, жнут и развозят по своим дворам. Захватили панские земли и ла Черкасщине в Прусах, в Ставище под Таращой и в Ставах под Уманью. Собственными ушами Авксентий слышал, как докладывали об этом на заседании Центральной рады, и члены рады кричали на это, кто — «позор», а кто — «слава»! В Красногорке на Макарьевщине у пана Мекка тоже захватили двести десятин. А ведь это только тридцать верст от Бородянки. Тридцать верст!
Может, и здесь прогнать австрияков и возить хлеб по дворам?
Только ж… не было до вчерашнего дня приказа от генерала Корнилова. А теперь, когда вышел приказ, нашлют, должно, офицеров да «ударников» и в Воробьевку, и в Новоселицу, и в Прусы… Снова будет, как в девятьсот пятом году, после той клятой конституции.
Господи! Что делать? Что людям сказать?
А делать надо, и надо людям сказать, что делать. Люди притихли вокруг, как в церкви, и ждут слова дядька Авксентия, потому что дядька Авксентий — авторитет: есть теперь такое новое слово…
И за что покарал, господи, тем авторитетом? Неужто у тебя иной эпитимии не было, как только ткнуть человека в эту власть, и теперь вот кумекай, как знаешь. Тьфу, прости господи? Грех какой!
5
— Людоньки добрые! — наконец снова заговорил Авксентий. — Грех какой! Разве ж так можно? По–хорошему надо, по–человечески, по–божески, по закону…
— По закону! — крикнул Максим Велигура с поля: он косил, а все же прислушивался к тому, что происходит у дороги. — По какому такому закону? — Слова его услышали даже экономические; они бросили работу у машин и стали смотреть на дорогу. — Где эти законы? Что ты мелешь? Старый, а дурной!
Тимофей Гречка с размаху положил косу на покос и в несколько прыжков выскочил к толпе. Он был разъярен, грудь его порывисто вздымалась от горячей работы, a еще больше от бешеного гнева.
Он растолкал народ и остановился перед Авксентием.
— Закон, говоришь? — едва переводя дыхание, прохрипел Гречка. — Сказано: в России нет закона, в России столб, а на столбе корона!
— Тю! — хмыкнул Григор Омельяненко. — Вспомнил! Так это ж когда сказано было: еще при царе и про царя, а теперь же революция, свобода совести!
— Брешешь! — опять осатанел Гречка. — У тебя, паразита, совести нет! Нет и никакой революции! Один столб, а на столбе коли не корона, так ворона!..
Кто–то в кучке девчат фыркнул, но толпа продолжала стоять серьезная и угрюмая.
Унтер счел нужным вмешаться,
— Без выражений! — гаркнул он. — На кого это ты говоришь? Про кого такие слова выражаешь?
— Керенский твой… черный ворон над нашею долей! Да и ты ворона — каркаешь тут! Только столбик под тобой маленький..
Теперь и толпе засмеялись, но смех был невеселый.
— Молчать! — взбесился уже и унтер. — Оно к делу не относится, кто ворона! Может, ты сам ракша зеленая! Смердишь мне тут! И делегату от центральной власти говорить препятствуешь!
— Пускай скажут дядько Авксентий! — загудели в толпе. — А ты, Тимофей, помолчи!..
Тимофей плюнул и медленно двинулся назад к покосу. Схватил косу и со злостью пошел махать, налегая на пятку.
Авксентий замигал. Что говорить? Что скажешь народу? Народ ждет! А Авксентий, боже мой, ничего сказать не умеет! Ничего сам не разберет. Такая заваруха на свете пошла…
— Людоньки! — взмолился Авксентий, даже руки прижал к груди. — Я же про то самое, что и Максим с Тимофеем! Нету ныне такого закона, чтоб все как на ладони ясно было! И к закону генерала Корнилова еще не поступило разъяснение…
— Какое такое разъяснение? — снова загремел Велигура. Он бросил косить и стоял на меже, опираясь косовище. — Раз нету закона, не будет и разъяснения! Беззаконие одно! Ничего нету! Есть народ, есть земля и несправедливость есть на земле!
— То–то и оно! — крикнул Авксентий во всю силу легких. — Об том и речь: несправедливость!..
Он огляделся, ища поддержки. Хоть бы кто словечком помог. Но толпа стояла перед ним и ждала слова именно от него. Австрийцы понурились, опершись на косы. Подходили и экономические.
— Ты, дядько, о деле говорите? — послышалось из толпы. — Как поступать будем, раз закона нет? А про несправедливость сами знаем!..
В глазах у Авксентия мелькало. Голова кружилась. Подступало к сердцу. Никогда еще ему не бывало так худо. Даже когда горячкой болел… А вокруг — поле, золотое, щедрое — тучное жито на сытой земле… Такое бы жито вместе с этой землею поделить между людьми…
И вдруг Авксентию почудилось, что внутри у него что–то оборвалось, а земля словно озарилась светом, и так благолепно стало, будто под воскресение Христово в церкви. И видеть он стал далеко: под чистым небом поля и поля на весь мир.
И Авксентий закричал, точно не в себе:
— А нету закона — так народ сам себе закон! Для мужика один есть закон на свете — земля–матонька! Раз нету у мужика земли, а у панов она — отобрать у панов и отдать народу! Без выкупа, полагаю… Такая программа пусть будет и от Центральной рады…
Центральная рада не уполномочила Авксентия говорить это, не было у нее и такой программы — вообще никакой программы насчет земли Центральная рада еще не приняла. Но для Авксентия эта программа могла быть только такой, и уж если говорит то иначе он говорить не мог…
Пот заливал Авксентию глаза. Его трясла лихорадка. Во рту пересохло. Голова гудела. Сердце стучало молотом.
— Люди! — кричал Авксентий не помня себя. — Не будем, людоньки, слушать временного генерала Корнилова!..
— Долой Временное правительство! — послышался возглас. Это Гречка кричал с поля.
Перед глазами Авксентия плыли лица — бледные, онемевшие, смутные, точно сквозь кисею. Только лицо Григора Омельяненко не плыло, а прыгало на месте — злое, страшное, с разинутым ртом.
Григор кричал:
— Не слушайте его, люди! Провокатор он, а не от Центральной рады! Его немецкие шпионы подослали!..
Это и была та, капля, что переполнила чашу. Такого Авксентий стерпеть не мог. Тихий и смирный, и на собаку никогда не крикнет, Авксентий осмелился вдруг поднять голос на Григора.
— Ты мне таких слов не говори, каин! — взбеленился он. — А то я тебя и ударить ногу. Ты, живоглот, весь народ проглотить хочешь.
Авксентий и впрямь ударил бы, но соседи схватили его за руку, оттащили и Григора, чтоб не допустить драки. Поднялся шум. Уже Тимофей Гречка бежал, размахивая косой. Подбежали и другие косари. Только австрийцы стояли на месте.
Унтер суетился, кричал, хватался за грудь, где когда–то висел полицейский свисток, а теперь был только шнур от солдатского нагана.
Григор вырывался из рук, грозясь убить Нечипорука, а в Центральную раду, самому Грушевскому, написать прошение, чтоб выгнали Нечипорука из делегатов, потому как он продался большевикам, тут одна теперь власть — власть Центральной рады, потому — автономия!
