нас всех с «окончанием страданий, моих и ваших». Очень мило с его стороны.
После весьма пристрастного голосования судью Чейза оправдали из-за отсутствия состава преступления.
На следующий день после процесса, 2 марта 1805 года, в час пополудни, я председательствовал в сенате. Зал все еще был одет в парадный пурпур. Но у меня болело горло, поднялась температура, и мне непреодолимо хотелось уйти.
Во время первой же паузы в прениях я поднялся и попросил тишины. Думаю, все знали, что сейчас произойдет. Я произнес несколько слов экспромтом. Я не из тех, кого называют «пламенными» ораторами, но тут мне более или менее сносно удалось настроить моих слушателей на нужный мне лад.
Я начал с самого зала, все еще убранного для процесса. Все мы понимали, что в этом зале мы сообща творили историю. Я напомнил об этом сенаторам и об их долге хранить и защищать конституцию.
— Это здание — святилище, — сказал я (цитирую по памяти, ибо текст речи не сохранился), — цитадель законности, порядка и свободы; и здесь-то, — я указал на временную, но знаменательную для меня расстановку кресел: целый месяц сенаторы заседали здесь не как законодатели, но как судьи, — здесь-то, в этой высокой обители — здесь или нигде, — и будет оказано сопротивление шквалу политического безумия и тайным уловкам продажности, и, если конституции, не дай бог, суждено погибнуть от грязной руки демагога или узурпатора, последние вздохи ее будут услышаны в этом зале.
Я почувствовал, как никогда ни прежде, ни потом, что полностью завладел вниманием аудитории. Обычно холодный и шумный, зал замер.
— А сейчас я хочу проститься с вами, возможно навсегда. Надеюсь, что поступал с вами по справедливости. Но если я когда-нибудь кого-то оскорбил, то знайте — лишь по слабости человеческой, а не по злой воле. Да благословит господь всех сидящих в этом зале! Отныне и во веки веков.
На этой ноте я покинул Капитолий, чтобы уж более туда не возвращаться. Говорили, многие сенаторы плакали в конце моей речи. Они так растрогались, что единодушно приняли резолюцию, в которой среди прочих похвал выражали «полное одобрение поведения вице-президента». Приятно. Позже сенат, уже не единодушно (воздействие моей речи стало ослабевать), проголосовал за мое пожизненное право отправлять письма без марок. Однако, проходя через палату представителей, это постановление затерялось. И поэтому я с тех пор покупаю почтовые марки.
Совсем недавно меня кто-то спрашивал, против какого «узурпатора» я предостерегал сенат.
— Против Джефферсона, — сказал я, к удивлению собеседника. — Ведь мы только что видели, как он пытался подорвать конституцию и разгромить Верховный суд. Он преуспел бы в этом, не останови его сенат. — Но поскольку это противоречит легенде, иные полагают, будто я предостерегал сенат против своего собственного узурпаторства!
Я оставался в Вашингтоне еще две недели, прощался, занимался нескончаемыми делами, готовился к путешествию на Запад. С президентом я больше не виделся, но он сообщил мне, что мои друзья получили назначения.
Попытки устроить мне проводы я отклонил. Я хотел тихо, без шума уйти из политической жизни республики. На первый взгляд будущее мое было не блестяще. Я не мог вернуться ни в Нью-Йорк, ни в Нью-Джерси. Я потерял Ричмонд-хилл. Я остался без денег. Я овдовел. Мне исполнилось сорок девять лет. И тем не менее я верил, что стою на пороге великих свершений. Будто мне дали вторую жизнь. На душе у меня было легко, и я никому на свете не завидовал, когда в четыре часа утра сел в дилижанс, отправляющийся в Филадельфию.
Бодрый, оживленный, полный надежд, я радовался даже сырому холодному ветру с вонючего Потомака, когда конские копыта процокали мимо позорных столбов, виселиц и колод.
Сегодня после обеда мистер Дэвис пришел обсудить какой-то юридический вопрос с мистером Крафтом. Закончив, он зашел в кабинет полковника, где я теперь работаю.
— В трудах праведных?
— А вы?
Не могу я заставить себя относиться к нему с симпатией, ведь он не только мой искуситель, но и соперник. Я стал воспринимать мемуары Бэрра так же серьезно, как и памфлет и деньги, которые за него получу.
— Медленно у вас дело движется.
Мистер Дэвис сел на стул, на котором, бывало, сиживал я, строча под диктовку. Я положил ноги на каминную решетку, в точности как полковник.
— На прошлой неделе, как и следовало ожидать, кандидат вигов на пост губернатора потерпел поражение.
— Но мы обязательно победим на национальных выборах в будущем году. — Мистер Дэвис вечный оптимист. — С вашей помощью, конечно. — Не очень тонкая шутка.
— Я закончу примерно через месяц.
И в самом деле, я уже закончил всю основную работу. Осталось освоить пасквильный стиль.
— Как полковник?
— В прекрасном расположении духа.
Мистер Дэвис покачал головой — не то недовольно, не то удивленно. Вечная двусмысленность.
— Удивительный человек.
— Кто первым выстрелил, — спросил я, — Гамильтон или Бэрр?
Мистер Дэвис покачал головой.
— Никто не знает. А ведь я там был, смотрел из-за кустов. Я думаю, Гамильтон выстрелил на секунду раньше полковника. Я знаю, что при первом звуке выстрела полковник качнулся — я не отрывал от него глаз, — и я испугался, что Гамильтон в него попал. Но потом он сказал мне, что наступил на камень и потерял равновесие. Лично я думаю, что у Гамильтона что-то было со зрением, ему следовало бы отказаться от поединка. Но… — Мистер Дэвис не из тех, кто скорбит о прошлом. Пример полковника заразителен. Всегда думать о будущем! — Что вы будете делать, когда… — На этот раз интонация у мистера Дэвиса недвусмысленная.
— Когда полковник умрет?
— Для нас, еще живых членов «маленькой шайки», это звучит просто дико.
— Я не знаю. — Я никому не говорил о своих планах уехать в Европу с Элен и зарабатывать на жизнь писательским трудом.
— Вы ведь адвокат, не так ли?
— Меня еще не приняли в адвокатуру.
— Но могут принять? Вы ведь хорошо подготовились? — Глаза мистера Дэвиса внимательно, с видимостью сочувствия смотрели на меня из-под очков в стальной оправе.
— Да, могут. Полагаю, примут.
— Это хорошо. Говорят, Англия — страна лавочников. Ну, а Соединенные Штаты — страна адвокатов. Для адвоката тут нет ничего невозможного. Для прочих — все невозможно. — Он театрально вздохнул.
Вообще-то я не решил еще, сдавать мне экзамены в адвокатуру или нет. Мистер Крафт уверяет меня, что я пройду. Но для меня юриспруденция означает политику, а я ее ненавижу. Я как дурак грежу об Альгамбре — о ночной Гранаде, о диких розах в заброшенных мавританских двориках. Мы с
