Сюгоро Ямамото - Красная Борода

С сожалением взглянув на опустевшую бутылку, Эйко поднялась и, самодовольно напевая себе под нос, покинула мое жилище.

Я бы начала с «Красной Бороды» — не потому, что этой повестью открывается книга, а потому, что ее вопросы не чужды и нам, да и всем людям, возможно, последнего века. Настало время подводить итоги в затянувшейся борьбе Добра и Зла. И похоже, последнее не спешит уступать своих позиций, упускать нелегко доставшуюся победу. Но Зло — односторонность, как говорил Гёте, и его носителям невдо­мек, что любое умонастроение, достигая высшей точки, идет на убыль, уступая место иному состоянию души. Таков закон Великого Предела.

Что только ни открыла наука за последний век — и нейт­рино, и закон солнечной пульсации, — а самого насущного вопроса: что такое человек и как ему жить, не нарушая за­конов бытия, чтобы не быть им отторгнутым окончатель­но, — можно сказать, касалась менее всего. Сколько уже веков ведутся споры о добре и зле, но, чем больше утверж­далось, что мир лежит во зле, тем более мир этот погру­жался в стихию зла. И так как нам выпало жить в звездный час «темного начала», повинного в невинных жертвах века, то и естествен интерес к нему. Тем более что повесть Сюгоро Ямамото дает для этого повод: «Этот человек и тот — человек... Но где-то что-то неправильно. Но где и что конкретно? Мне, старику, не понять». Может быть, вместе будем распутывать черно-белый клубок? Посмо­трим на писателя под этим углом зрения и постараемся понять, что он хотел сказать или что сказалось им помимо его воли. Что же волнует героя? И здесь мы не оговоримся: да, Красная Борода действительно герой, героическая лич­ность. Он — философ; не философствующий мудрец, как, скажем, Сократ, а философ в душе, по образу мыслей и чув­ства; человека такого типа называют самобытной лично­стью.

Казалось бы, время не располагало к самобытию. На­чало XIX века — кризисно для Японии. Все предвещало крах самурайской системы, сегуната, и указы, издававшиеся один за другим с целью стабилизировать положение, не до­стигали цели. На протяжении предыдущего века политика самоизоляции, отрезавшей Японию с начала XVII в. от вне­шнего мира, дабы дурной пример Запада не расшатал устои, была уже не столь жесткой и запрещенная литература, не только христианская, но и научная, проникала в среду обра­зованных японцев и настраивала умы на определенный лад. Появилась группа ученых, сторонников западных знаний, так называемых «рангакуся»[87] — прежде всего в точных нау­ках, астрономии, географии, медицине, — которые наде­ялись, заимствуя европейские знания и систему государ­ственного управления, вызволить страну из бедственного положения. Ведь достаточно сказать, что за четыре года (1784—1787 гг.) только в двух провинциях Японии умерло от голода два миллиона человек. И потому «рангакуся» втайне вынашивали планы спасения страны. Втайне, по­тому что явно это делать было невозможно; суровому нака­занию, вплоть до смертной казни, подвергались люди за хранение и чтение запрещенных книг, не говоря уже о рас­пространении взглядов, чуждых традиционным учениям, за­ветам предков. Регламентации подвергалась одна сфера жизни за другой, начиная с предписаний, как подобает вести себя, какую носить одежду, что употреблять в пищу представителям разных сословий. В 1791 г. были запрещены почти все жанры городской литературы, за исключением разве что так называемых «ёмихон», «книг для чтения», на­ставлявших в правильном образе жизни, в необходимости следовать конфуцианским добродетелям во имя «поощре­ния добра и наказания зла». И естественно, эти указы имели обратную силу, ибо можно заставить человека думать иначе или делать вид, что он думает иначе, но нельзя заставить чувствовать иначе. Лишая других какой бы то ни было сво­боды выбора, сёгунат и сам оказался в положении полной несвободы, в итоге он вынужден был уступить управление страной новой силе, круто повернувшей путь Японии, и путь этот начался с «открытия страны».

Почему же писатель сосредоточил внимание на самой темной, безотрадной стороне Японии тех лет, показал дно общества? Японские писатели нередко обращаются к исто­рическим сюжетам, и на то есть свои причины — может быть, обостренное чувство непрерывной нити Дао (Пути), которая нанизывает одно время на другое, и никакое из них нельзя вычленить окончательно, понять вне общей связи времен. Но, обращаясь к одному и тому же времени, они ви­дят его по-разному. Скажем, то же самое начало XIX века у современника Ямамото Танидзаки Дзюнъитиро выглядит совсем иначе: «Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, забо­тясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных мо­лодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст при­дворных дам и гейш». Так начинается знаменитый рассказ Танидзаки «Татуировка» (1910 г.)[88]. Сверху — попытка пре­сечь расточительство и роскошь, снизу — безудержный раз­гул страстей и невзыскательного вкуса, словно четвертое сословие — купцы и ремесленники — спешило наверстать упущенное, почувствовав силу богатства, которое скапли­валось в их руках. Парадокс свободы от несвободы.

Но Ямамото Сюгоро все это как бы отодвинул, его инте­ресовало другое. Что же? На это и отвечает повесть.

Доктор Ниидэ, по прозвищу «Красная Борода», — глав­ный врач больницы для бедных — самоотверженно трудит­ся, чтобы облегчить страдания обездоленных; он предан своему делу. Но он не просто лечит больных от физических недугов, он хочет понять причину этих недугов. Писателя интересует прежде всего тип человека, который не под­дается разрушительной силе действительности. Как психо­аналитик, он наблюдает за действиями и движениями души человека и подводит к выводу, что истинный врач врачует не язвы тела, а язвы души, что, лишь взяв на себя чужую боль, можно принести человеку облегчение. Одних лишь знаний и опыта и врачебной этики еще недостаточно, чтобы человек смог стать врачевателем — даже просто це­лителем. Для этого нужна сострадательность, способность чувствовать чужую боль как собственную, слышать тот едва слышимый сигнал неблагополучия, который и есть ис­точник болезни. И Ниидэ обладает этим даром видения, «подключения» к другому человеку, и это расширяет его сознание и дает ему как врачевателю больше, чем могут дать все книги мира. Подобный опыт всегда уникален, и его действительно не восполнить профессиональным знанием, хотя люди этого типа постоянно совершенствуют и себя, и свое знание. Практикант Нобору, может быть, подсозна­тельно, ощутил в Красной Бороде того самобытного человека, общение с которым есть редчайшее счастье. Его не заменят преимущества правительственной больницы, кото­рыми он пренебрегает ради того, чтобы остаться рядом с учителем. Учитель не поучает, а сопереживает, что и де­лает его диагнозы безошибочными. Следуя образу мыслей учителя, ученик начинает верить в жизненную силу самого человека, пробуждение которой и есть исцеление. Но как найти слова, чтобы пробудить загнанное, забитое сознание? Доверять опыту и интуиции учителя: «Врачевание — акт милосердия». Нищета страшна не только тем, что она пло­дит    болезни,    но    тем,    что    отупляет    человека,    отключает жизненно важные центры, вырабатывающие че­ловеческие ферменты благородства.

Ниидэ, наделенный способностью видеть невидимое то, что не лежит на поверхности, но определяет образ жизни людей, — идет своим путем. Люди его типа остаются верны себе при любых обстоятельствах. Это и вызывает к нему уважение у тех, кто способен ощущать благородство души. За грубой оболочкой выброшенных из жизни людей он видит нечто глубинное, сокровенное, что есть в каждом из этих бедолаг, ту ниточку человечности, ухватившись за которую он надеется вернуть, возродить утраченные свой­ства человека разумного. Для этого ему и нужно понять ме­ханизм разрушения человеческой природы, скрытые при­чины вселенского кошмара. Казалось бы, жизнь этих лю­дей лишена смысла, но для чего-то они существуют, хотя су­ществуют так нелепо.

«Нет в этом мире плохих людей» — это его жизненная установка (кстати, вполне в духе буддийского учения: Добро существует, Зло творится). Эту веру в изначальную доброту человека не могут поколебать постоянные столк­новения не только с несчастьем и болью, но и с коварством и бесчестьем пациентов, порой вовсе утративших человече­ский облик. Он не позволяет себе ни усталости, ни раздра­жения против этих отщепенцев, более того, он верит, что они безнадежны, и, движимый жалостью и желанием по­мочь, вникает в суть драмы каждого из них. Может быть, широта души, сопереживание чужому горю и открывает ему тайну каждого, то, что обычно скрыто от людского взо­ра: видимое бытие — лишь искаженное, деформированное отражение бытия невидимого, лишь рябь на воде вечности. По натуре Красная Борода действительно чем-то напоми­нает буддийского монаха, сурового, порой жестокого в по­ведении, но чуткого в душе, почти физически ощущающего боль страждущих.