Башню Бойки обороняли Гергей и Золтаи. Им пришлось всю ночь бодрствовать в бездействии, прислушиваясь к штурму, бушевавшему у трех других башен.
Хорошо, что уже рассвело.
Перед башней выстроились двести асабов с бурдюками, наполненными водой. Ничего, пусть идут, а взберутся наверх — осыплют их огнем!
В этом месте турки начали не с осадных лестниц. Как только защитники встали на стене, внизу тысячи рук пришли в движение и осыпали их градом камней и стрел.
Попал камень и в голову Золтаи. Но, по счастью, Золтаи был в шлеме с забралом, и камень сломал подбородник.
Золтаи выругался.
— Погодите, собаки! — крикнул он, напрочь отламывая подбородник. — За это я продырявлю сегодня сто ваших голов!
Не прошло и пятнадцати минут, как раздался его голос:
— Вот тебе, басурман, за мой шлем!
А вскоре разнесся новый крик:
— Получай эгерский гостинец!
Из турецкого стана поднялся на диво огромный навес, обтянутый коровьими шкурами. Под ним помещалось двести янычар. Несли его пятьдесят асабов.
Гергей крикнул, чтобы подали огненную бочку, зажег накрученную на железный прут промасленную паклю.
Огромная крыша черепахой приближалась к стене. Если даже удастся кирками сдернуть с нее шкуру, то, пока подожгут навес, турки успеют взобраться на стену.
Да еще вопрос, удастся ли поджечь. Водой намочили не только шкуру, но и доски навеса, так и бегут с него струйки. Турки уже набрались ума-разума.
Солнце выглянуло из-за гор и светило прямо в глаза защитникам Шандоровской башни. Оно тоже помогало туркам.
Как только штурмовой навес подошел к стене башни, Гергей крикнул:
— Ложись!
Солдаты удивились: к чему бы это? Но громкий ружейный залп все объяснил.
Турки пристроили по краям навеса ружейные стволы, которые, словно органные трубы, уставились на осажденных. Это-то и заметил Гергей.
— Встать! — скомандовал он после залпа. — Бочку!
И сам скатил вниз огненную бочку.
Турки уже не падали на землю перед такой бочкой, а либо отскакивали в стороны, либо перепрыгивали и шли дальше.
— Две бочки! — крикнул Гергей.
Третью он поставил сам и сам поднес огонь, чтобы зажечь фитиль. Две огненные бочки снова прорубили дорогу в кишащей толпе турок. Третью поймал какой-то дородный янычар, столкнул в яму и засыпал землей.
Но только начал он затаптывать землю, как бочка взорвалась, и янычар взлетел на воздух вместе с землей. Еще человек двадцать раскидало во все стороны.
Шедшие на приступ отряды отпрянули. Но сзади слышались окрики ясаулов: «Илери!», «Саваул!», шипенье воды, которая лилась из бурдюков, гася рассыпавшиеся искры и превращаясь в белые клубы пара.
— Теперь бросай только камни! — крикнул Гергей.
Он хотел подождать, пока турки снова густо облепят насыпь и стены.
Словно рев сотен тысяч тигров, послышались крики «Аллах!», раздались барабанная дробь и завыванье труб. В этом урагане звуков войска снова ринулись вперед.
К стене приближался целый лес осадных лестниц.
Один янычар забросил на стену веревку с крюком на конце и, зажав ятаган в зубах, с обезьяньей ловкостью полез вверх по веревке.
На голову ему упал камень и сшиб шлем. Изуродованная длинным шрамом бритая голова янычара была похожа на дыню.
Янычар карабкался все выше.
Гергей схватил пику, готовясь заколоть его.
Когда турок был уже совсем близко от Гергея, он поднял голову. Лицо его блестело от пота, дышал он тяжело и часто.
Гергей вздрогнул, будто получил удар в грудь.
Чье это лицо? Да ведь это его старый наставник, отец Габор! Те же серые запавшие глаза, те же тонкие усы, тот же крутой лоб.
— Ты родственник отца Габора? — крикнул он турку.
Тот бессмысленно вытаращил глаза.
— Убейте его! — закричал Гергей, отвернувшись. — Он и по-венгерски-то уже не понимает.
Яростный штурм бушевал, не утихая до самых сумерек. В сумерках турки в изнеможении отступили.
Вокруг крепостных стен тысячами лежали раненые и мертвые. Отовсюду слышались стоны и крики искалеченных, извивавшихся от боли людей: «Эй ва! Етишир! Медед! Аллах!»
Но и в крепости было много жертв. Крепостные стены и помосты покраснели от крови. Люди истекали кровью, исходили потом. Все были перепачканы и ободраны. Глаза бойцов налились кровью. Усталые женщины сносили на площадь раненых и мертвых.
Офицеры пошли помыться. Добо тоже был весь в копоти. Борода и усы его обгорели, и не будь на нем капитанского стального шлема, по лицу его никто бы и не узнал.
Весь черный от копоти, принимал он донесения у пушки Баба.
— У меня шестьдесят пять убитых и семьдесят восемь тяжело раненных. Израсходовали пятьсот фунтов пороха, — доложил Мекчеи.
— Тридцать убитых и сто десять раненых. Пороху ушло восемьсот фунтов, — доложил Гергей Борнемисса. — Нынче ночью мы должны заделать проломы.
— Триста фунтов пороху, двадцать пять убитых, около пятидесяти раненых, — доложил Фюгеди, прижав руку к щеке.
— Ты тоже ранен? — спросил Добо.
— Нет, — ответил Фюгеди. — Зубная боль замучила. Право, будто во рту у меня поворачивают раскаленную пику.
Среди докладывающих Добо заметил и Варшани.
Лазутчик был в одежде дервиша. Казалось, что на нем красный фартук — так он был забрызган кровью от груди до ног.
— Варшани, — сказал Добо, прервав докладывающих, — поди сюда! Ты что, ранен?
— Нет, — ответил Варшани. — Мне все не удавалось проникнуть в крепость и пришлось таскать трупы у турок.
— А какие новости?
— Господин Салкаи вторично разослал письма комитатам и городам.
— И что же, пока никто не прибыл?
— Кое-откуда прибыли, — произнес Варшани с расстановкой. — Но ждут, пока все соберутся, и тогда пойдут на турок.
Добо понял, что Салкаи ниоткуда не получил ответа.
— А что ты можешь сказать о турках?
— Четыре дня шатаюсь среди них и знаю, что они в полном отчаянии.
— Громче говори! — сказал Добо, сверкнув глазами.
Лазутчик продолжал так громко, чтобы его могли услышать и столпившиеся вокруг офицеры:
— Турки, господин комендант, в полном отчаянии. Им у нас холодно, припасы кончились. Я своими глазами видел, как вчера один инородец привез пять возов муки и ее тут же расхватали, насыпали в миски и колпаки и не стали даже ждать, пока сделают тесто. Хватали горстями муку из мешка и ели. Да много ли это — пять возов для такой прорвы!
— Криштоф! — окликнул Добо оруженосца. — Ступай к мясникам, скажи, чтобы зарезали лучших коров и всем солдатам зажарили мяса.
И он опять обернулся к лазутчику.
— Вчера янычары уже вслух выражали свое недовольство, — сказал Варшани.
— Говори громко.
— Янычары выражали недовольство, — повторил громко Варшани. — Они говорили, что, видно, бог на стороне венгров. И еще сказали, что турки привыкли к разному оружию, но к адскому огню они не привыкли. Таких огненных диковин, которые придумали эгерчане, им еще не доводилось видеть.
Добо задумался на мгновение.
— Через час, — сказал он Варшани, — будь перед дворцом. Опять проводишь Миклоша Ваша в Сарвашке.
Затем он обернулся к Шукану.
У старика и голова и нос были перевязаны. Видны были только очки да усы. Но даже раненый, Шукан доложил обычным своим спокойным скрипучим голосом:
— Нынче израсходовали две тысячи фунтов пороху.
Когда восходящее солнце поднялось над дымкой утреннего тумана, оно увидело разрушенную, обагренную кровью и почерневшую от копоти крепость. Местами еще дымились догорающие балки и разбитые бочки из-под масла и серы. Повсюду, куда ни взглянешь, развалины, грязь, всюду трупный смрад, запах крови и пота.
Защитники крепости то и дело выглядывали в бойницы и проломы. Но видны были только дервиши, которые перетаскивали трупы. Убитых было так много, что дервиши не поспевали их таскать.
Пушки молчали. В это студеное утро даже солнце вставало, дрожа от холода. И город и долину затянуло туманом, только колокольня церкви вздымалась над белой его пеленой.
Туман рассеялся лишь часам к восьми. И солнце, будто желая волшебством своим вернуть на землю весну, пролило с ясного синего неба ласковое сияние.
В крепости тоже убирали мертвецов. Крестьяне и женщины таскали их на носилках, а от Старых ворот везли на телегах. Отец Балинт хоронил покойников. Отец Мартин напутствовал умирающих.
Лагерь неприятеля пришел в движение: турки потянулись к крепости и с дальних холмов опять начали спускаться целыми отрядами.
Было ясно: турки стягивают все свои силы и, как только войска соединятся, со всех сторон нападут на разрушенную крепость.
После долгой, изнурительной схватки витязи спали всю ночь крепким сном. Добо позволил им спать, только велел расположиться на ночлег возле башен. На башнях оставили лишь по одному караульному. Офицеры тоже погрузились в мертвый сон. Борнемисса еще и в восемь часов утра спал под стволом широкогорлой Лягушки, и ни звуки труб, ни топот проходивших мимо солдат не пробудили его ото сна. Он лежал, закутавшись в толстое шерстяное одеяло; видны были только его длинные темные волосы, побелевшие от инея, и почерневшее от копоти лицо.
