— Какие будут, ваше высокопревосходительство, приказания? — спрашивает он испуганно. Что-то не понравилось знаменитому генералу — полковник это чувствует. Но что?
— Никаких, — отвечает Алексей Алексеевич и, не подымая глаз, идет из комнаты.
Он идет медленно, опираясь на палку. Перед ним расступаются. Ноги Алексея Алексеевича с трудом отрываются от земли. Ему тяжко…
Два года он жил частной жизнью. Его оставили думать свою тяжелую думу. Всего трудней было человеку действия бездействовать. Работу в штабе Брусилову заменило собирание и подборка материала. С семи часов утра, как обычно, Алексей Алексеевич садился за рабочий стол, раскладывал старые, сослужившие свою службу карты-десятиверстки, начинал сызнова изучать их. Рылся в приказах, донесениях, письмах. Ему удалось сохранить свой архив. Алексей Алексеевич знал, что эта работа когда-нибудь пригодится молодому поколению воинов. Ему не хватало коня. Старому кавалеристу нужен был конь, чтобы почувствовать себя полноценным. Иногда, прогуливаясь по улицам, он встречал конников и долго смотрел им вслед. Однажды он не удержался и распек одного за мешковатую посадку.
Конник удивленно поглядел на худенького, маленького старичка, стоящего на тротуаре с палочкой в руках.
— Ишь ты, какой шустрый! Учить нашелся… сам бы попробовал!
Конник не успел тронуть повод. Прихрамывающий старичок быстрым движением оказался рядом с конем, легким привычным взмахом ладони провел коня по загривку, перехватил повод, сказал твердо:
— Слезай!
Красноармеец с растерянной улыбкой покорно спрыгнул на мостовую. Старик сунул ему в руку свою палочку и одним махом оказался в седле.
— Смотри, — сказал он просто и показал, как надо держать повод, носки в стременах, как сидеть в седле, чтобы облегчить коню тяжесть своего тела. Потом легким аллюром пустил коня по Тверской.
Опамятовавшись, парень в буденовке припустился за ним:
— Эй, эй, ты! Постой!
Когда Брусилов остановил коня, лицо его было по-молодому счастливое. Он улыбался, седые усы распушились победно.
— Это, ты знаешь… — начал было запыхавшийся парень, но примолк и тоже счастливо улыбнулся безусыми пухлыми губами.
Алексей Алексеевич слез, еще раз провел ладонью по холке коня, прихлопнул по крупу.
— Добрый конь, — сказал он, — береги! — И протянул парню руку. — Спасибо. Как тебя зовут?
— Ватутин, — ответил конник. Он принял рукопожатие старика с уважением. — Небось товарищ тоже конник? — сказал он.
— Да, — ответил Брусилов и медленно пошел своей дорогой.
Он только теперь почувствовал поясницу. Она полегонечку начинала болеть. Но Алексей Алексеевич все еще тихо и счастливо улыбался и шевелил ноздрями, ловя ускользающий запах конского пота.
Он остался один. Старые друзья, добрые знакомые, соратники, люди одного с ним круга, уезжали из Москвы, пробирались на юг, скрывались.
— Если вы не хотите идти с нами, то хотя бы оставили «товарищей», — говорили они с явным осуждением. — Мы понимаем, что вы больны, не способны к действию, но что же мешает вам уехать за границу? Мы устроим вам это.
Уговоры становились все более настойчивыми. Жизнь в Москве все менее способствовала успокоению, условия быта осложнялись, отнимали уйму времени. Жить только прошлым Брусилов не умел и не хотел. Вспоминая, он смотрел вперед. Друзья и знакомые покидали его с заупокойными причитаниями. «Быть России пусту», — говорили они, полагая, что их отсутствие обезлюдит страну. «Если не Алексеев… если не Деникин… если не Колчак… если не Врангель…» Они заменяли одну фамилию другой, но в каждой им чудился спаситель на белом коне. Брусилов знал всех этих «спасителей». У них были у каждого какие-то свои качества, но, принимая на себя роль «спасителей отечества», они теряли и эти качества, потому что затевали спор с гигантом. У этого гиганта мало было оружия, не хватало хлеба, но он шел вперед с верой в свою правду…
— Да, да, да! Он один знает, куда идет, к чему стремится, и никого не зовет себе на помощь, — отвечал всем Алексей Алексеевич, — и потом, с первого дня революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в распоряжении русской армии, пока она будет существовать…
— Она не существует, — с презрительной улыбочкой отвечали ему.
— Есть народ — есть армия. Теперь, как никогда, она неотделима от народа… Ей только нужна дисциплина, организация… Найдутся люди, которые позаботятся об этом… И они уже позаботились.
— Предложите им свои услуги! — издевались над ним его возмущенные «друзья».
— Я на это не имею права, — спокойно возражал Брусилов, — мне должны верить, чтобы подчиняться… Но как бы там ни было, — твердо заканчивал эти споры Алексей Алексеевич, — я считаю долгом не бросать своего; народа и жить с ним, чего бы это ни стоило. Чего бы это ни стоило! — повторял он жестко, как в те времена, когда ему приходилось настаивать на выполнении самой жесткой директивы.
— Это далеко не конченый человек, — говорили, уходя от него, собеседники, — и если бы он захотел…
— Э, старый упрямец! — ставил точку наиболее решительный и безнадежно махал рукой. — Уговаривать его — зря потраченное время, господа.
А Алексей Алексеевич, отходя ко сну, с трудом стаскивая с больной ноги кавказский сапожок, говорил жене со слабой улыбкой:
— Они думают, что я продался… И это бывшие мои друзья… мои подчиненные, которым я доверял!.. Мне это очень больно… но иначе, верь мне, поступить я не могу, хотя бы это стоило жизни…
Надежда Васильевна придвигалась к мужу и молча брала его за руку. Губы ее дрожали, глаза делались влажными.
— Скитаться за границей в роли эмигранта я не могу…
Он выпрямлялся и презрительно, вздернув голову, как говорил с командиром, позабывшим воинскую честь, вскрикивал:
— Не считал, не считаю для себя возможным и достойным.
И наконец настал его час. В 1920 году, когда родине угрожала опасность новой интервенции, Брусилов выступил со всей присущей ему прямотой и искренностью в печати. Он обратился с письмом к народу и с воззванием к бывшим офицерам.
«В этот критический исторический момент нашей народной жизни, — писал он, — мы, ваши старые боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой… добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию на фронт или в тыл, куда бы правительство советской рабоче-крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию».
Воззвание сыграло свою роль. Значительная часть офицерства пошла регистрироваться в Красную Армию.
Назначенный председателем Особого совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами республики, Брусилов отдал все свои знания делу разгрома врага.
Он был снова на коне.
Игорь Смолич встретился с Алексеем Алексеевичем после долгой разлуки в те дни, когда Брусилов напечатал свое обращение к офицерам старой русской армии. Игорь приехал в Москву из штаба Фрунзе с докладом.
Брусилов встретил своего бывшего любимца адъютанта так, точно между теми далекими месяцами, когда они расстались в штабе фронта, и сегодняшним днем не прошел огненный рубеж. Алексей Алексеевич поднял светлые глаза, они остановились на лице Игоря и тотчас признали его, обняли его окрепшее мускулистое тело, широкие, развернувшиеся плечи, обласкали заросшее рыжеватой бородкой погрубевшее лицо, обожженное огнем и южным солнцем, проникли в тайники его души и нашли все так, как ожидали, — в должном порядке.
Игорь изложил причины своего приезда. Брусилов выслушал его внимательно. И только закончив деловой разговор, поднялся и по старой привычке притянул к себе Игоря левой рукою за плечо, поцеловал в губы.
— Я тебе всегда верил, — сказал он строго. — Здравствуй. — В глазах его затеплился ласковый свет. — А ты перегнал меня?.. Ты с гражданского фронта… этот порог я не сумел осилить… хотя его надо, надо перейти, чтобы заслужить право называться русским.
Он держал в своей мягкой, старческой ладони широкую руку Игоря.
— Хорошая стала рука, — сказал он и тотчас с былою бодростью. — Вот разделаемся с поляками. На это я еще пригожусь!
После долгого деловитого дня Игорь сидел у Брусилова в Мансуровском переулке, Надежда Васильевна накормила его скромным обедом.
