Наконец и Винцент фон Шнейдер прислушался к шуму на дворе. Подумав немного, он вспомнил, что сам же приказал созвать людей, чтобы предстать перед ними. На ногах он стоял не очень твердо, зато геройски выпятил грудь и величественно откинул голову. Холодкевич держался позади, лицо у него было серьезное и торжественное, только в глазах таилась скрытая насмешка. Став на крыльце, новый барин обвел толпу водянистыми глазами и попытался обратиться к ней с речью. По правде говоря, на речь это мало походило. Он забыл, что перед ним не драгунский взвод на плацу, а мужики, для которых он отныне отец и благодетель. После пяти-шести фраз у него не хватило ни голоса, ни уменья произносить речи; он оглянулся на Холодкевича, тот стал рядом и продолжал речь спокойно, размеренно, как человек, знающий своих людей, — а фон Шнейдер только утвердительно кивал головой. Лиственские мужики чувствовали глубочайшее недоумение — каким покажет себя в будущем их новый барин? Во всяком случае вся его болтовня ничего доброго не сулит. А то, что он выкинул под конец, вовсе их ошеломило. Фон Шнейдер увидел девок, которые, по обычаю, стояли отдельно, кучкой, и гадали, заметит ли их новый барин, как в свое время старый. Ну да, и этот неравнодушен, — вот он спустился с крыльца и, вытянув шею, оглядел всю кучку, точно выведенных на базар телушек. Мокрой от вина ладонью похлопал по подбородку ближнюю, приподнял круглое лицо, выпученными глазами впился в покрасневшую щеку и сразу же отскочил — где-то громко охнула какая-то баба. По близорукости он не смог разглядеть крикуньи, погрозил всей толпе кулаком, звякнул серебряными шпорами, приказал подать коня, а сам направился в замок подкрепиться на дорогу еще стаканчиком. Недоумевая и предчувствуя недоброе, глядели лиственцы на своего прежнего барина, но Холодкевич только пожал плечами — а ему что за дело, пусть сами теперь разбираются. Через полчаса после Винцента фон Шнейдера и он приказал оседлать коня и уехал улаживать свои дела в Атрадзен.
Предчувствовали недоброе и сосновцы, но, поскольку Холодкевич еще наезжал из Отрога и по-прежнему распоряжался на правах управляющего, они надеялись, что в конце концов все как-нибудь уладится. После того как новый лиственский барин погрозил своим мужикам кулаком, они две недели жили в смятении. Не было никакого сомнения в том, что добрые времена миновали, выгнанные шведами господа возвращались, а вместе с ними — все зверства, не забытые отцами и дедами, и вдобавок еще новые горести. О баронессе Этлинь из Отрога ходили страшные слухи. Нерадивые хозяева спешили сдать не сданное прошлой осенью и зимой, засыпали закрома Марча овсом и ячменем; за амбарами выросли массивные поленницы дров, с кирпичного завода везли кирпич для постройки дома управляющего, что было решено еще в прошлом году, исправили вконец разбитую дорогу и возле покосов Лукстов. Давно уже стояли наготове белые березовые столбы для почетных ворот, дворовые девки сплели гирлянды из брусничника. Марч допоздна не ложился спать, несчетное число раз повторяя десяток фраз, сочиненных им для приветствия новой госпожи. Трое мужиков томились на сеновале, чтобы оказаться под рукой, когда Холодкевич известит о прибытии господ и потребуется спешно созвать жителей волости.
Но сосновцы не знали, что Холодкевич только половину времени проводил в Отроге у молодой баронессы, вторую же половину он проводил в Риге, оформляя передачу Лиственного и улаживая прочие свои дела. Получилось так, что однажды, уже в сумерках, из лесу вынырнула запряженная парой лоснящихся вороных карета со злым бородатым кучером на козлах. Карету никто не встретил. Она остановилась перед замком и долгое время не открывалась. Только когда подбежала жена Марча, Мильда, оттуда выбралось странное существо, черное, как ворона, на спине горб, голова укутана двумя платками. Пока Мильда соображала, что же ей делать, чернохвостая помогла вылезть сморщенной старухе и женщине помоложе, у которой на крошечном личике торчал нос, похожий на птичий клюв. С этого лица на Мильду глянула пара жалящих глаз, у нее подкосились испачканные в хлеву ноги, а руки тщетно пытались поправить неприлично высоко подоткнутую полосатую юбку. Шарлотта-Амалия фон Геттлинг так долго смотрела на недопустимо красивую мужичку, покуда та не залилась багровым румянцем и стала озираться по сторонам, выискивая, куда бы залезть и укрыться от этого взгляда, жалящего, точно оса. Послышался сухой, скрипучий голос:
— Ты есть ключникова жена? А он уже улегшийся спать?
Площадка перед замком была недавно усыпана свежим гравием и тщательно утрамбована, но Мильде показалось, что ноги уходят в нее чуть не по колено. Как же это барыня узнала ее? И голос какой противный, и язык нарочно ломаный — до чего непохож на приятную, мелодичную речь Холодкевича. Жена ключника знала, что полагается припасть к рукаву, а может, и к подолу, но за последние годы это настолько забылось, что ни один мускул не хотел выполнить эту рабскую обязанность. К счастью, уже подбежал с ключами Марч, тоже растерянный, тоже не соображая, что же прежде всего делать. Кланяясь и бормоча что-то несуразное, он долго отмыкал двери, а бородач на козлах косился на него одним глазом, сгибая ясеневое кнутовище, уткнутое в широкую подножку, защищающую карету от грязи.
Монахиня вела старуху так, словно это не живой человек, а стеклянный пузырь, готовый разлететься вдребезги от одного прикосновения к ступеням. Шарлотта-Амалия, фыркая, шла чуть позади, Марч со связкой ключей следовал на почтительном расстоянии; в нос ему ударял запах пудры и каких-то пахучих зелий, неведомый и потому пугающий. Наверху, в большом зале, никто так и не удосужился полностью уничтожить следы погрома, учиненного Друстом, — потолок закопчен, кирпичный пол выщерблен, вместо двух выбитых стекол в окно вклеены холщовые тряпки. Воздух точно в заброшенном заплесневевшем подвале. От движения людей облаком взметнулась пыль, заалевшая в лучах вечерней зари. Старая баронесса, точно падая в обморок, плюхнулась в мягкое кресло, из которого также вылетело серое облачко пыли. Монахиня тут же подскочила к ней с нюхательной солью. Молодая барыня смерила Марча таким взглядом, что у него ноги подкосились. Послышался все тот же скрипучий окрик, который в закрытом помещении ужалил еще острее, чем на дворе:
— Открой окно, скотина!
Марч ринулся к окну и не сразу смог открыть его, — руки не слушались, а в голове все смешалось… Значит, «скотина»!.. Одним словом сказано больше, чем иной раз длинными речами. Каким-то кошмаром предстала в сознании Марча и его собственная жизнь, и будущая судьба всего Соснового. Он не мог сообразить, то ли ему дальше крутиться тут, словно угоревшему коту, то ли кинуться вон, схватить Мильду и мать за руку и немедля бежать в лес. Шарлотта-Амалия приоткрыла дверь и просунула свой клюв в спальню Брюммера. На лице ее отразилось непреодолимое отвращение, жилистые пальцы растопырились, точно когти у ястреба, почуявшего вблизи жертву. Старуха в своем кресле напоминала обгоревшую, скоробившуюся бересту, только сверкающие глазки пытливо и изучающе бегали по этому неуютному помещению, вовсе не подготовленному к приему своих новых господ и владельцев. Тут чернохвостая вскинула руку в широком черном рукаве — это походило на взмах крыла зловещего ворона, — и Марч понял, что его изгоняют. На цыпочках он проскользнул в дверь, тихонько прикрыл ее и перевел дух, точно все время с головой находился в тинистой воде. Большая серая крыса метнулась в этот момент вверх по ступенькам, точно и у нее были дела к новым господам. Марч пинком скинул ее назад, и она, пискнув, исчезла где-то в подвале.
Все дворовые уже собрались перед замком, чуть поодаль от дверей, сбившись в кучку и глядя вверх, где в окне спальни как раз блеснуло красное пламя свечи. Кто-то шептался, спрашивая о чем-то, но тут же умолк, заметив, как Марч вылетел из господских покоев и свесив голову пробирается не только мимо них, но и мимо своей Мильды. А тут еще от конюшни послышался повелительный окрик:
— Эй, конюхи! Чего околачиваетесь, а распрягать кто будет? Что, мне всю ночь вас ждать?
Да, это не покойный Кришьянис, который сам и запряжет, сам и правит. Трое конюхов кинулись к лошадям, а с ними и Марч, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Атрадзенский кучер ходил вокруг, стискивая в кулаке ясеневое кнутовище и хозяйски распоряжаясь, пока, наконец, не распрягли злобных вороных и не вымыли карету. Приказав засыпать овса только через час, он пошел в обход по жилищам сосновских дворовых, подыскивая место, где бы устроиться. В людской все углы забиты, он, скривившись, выскочил оттуда и сплюнул. В логово бывшей старостихи у хлева только голову просунул, но в комнате ключника, оглядевшись, распоясался, уселся на Мильдину кровать и просто заявил:
— Тут я и останусь. Ты, старуха, притащи мне поесть, да поживее, я спать хочу.
