В начале осени сам Чингисхан во главе основных сил своей конницы ушел из лагеря у Керулена, слился в степи с войсками, подошедшими со стороны Онона, Селенги, Туле и Орхона. И как и было предусмотрено, поздней осенью оказался в предгорьях Монгольского Алтая. Здесь Чингисхан как бы случайно обронил, обращаясь к своей свите:
— Все мои чаяния и помыслы связаны с тем, чтобы усладить жизнь моих друзей и телохранителей, наших жен, невест и дочерей, сравнимых только с сияющими лучами восходящего солнца. Я хочу, чтобы все они сладко пили и ели, наряжались в расшитые золотыми нитями одежды, чтобы их, наших женщин, подносили к лошадям на носилках, чтобы у них было вдоволь чистой воды и лучшего вина, чтобы у их животных были самые тучные пастбища и чтобы они никогда не притрагивались к колючкам и сорным травам.
Это случилось в тот день, когда конница настигла давно ушедшие вперед караваны высоких двухколесных повозок. Конница остановилась у западных склонов Алтая, а караваны с прикрывающими их тысячами воинов продолжили свой путь.
После сказанного Чингисхан устроил пир для своих друзей, телохранителей, жен, невест и дочерей. Все говорили о близящейся войне, все ругали Мухаммеда, и каждый вызывался влить в глотку наместника Отрара Гаира расплавленное серебро. Громче всех визжали младшие жены властителя. Чтобы обратить на себя внимание хана и снискать его благосклонность, они старались перещеголять одна другую, придумывая все более и более страшную кару для Хорезма.
— Отруби четыремстам пятидесяти жителям Хорезма головы и забрось их метательными машинами в другую крепость! — воскликнула одна из них.
— Конечно! Они все до смерти испугаются и сразу сдадутся! — поддержали ее другие.
— Четыреста пятьдесят? Мало! Четыре тысячи голов!
— Пять тысяч!
Несколько младших жен упали перед ханом на колени и, обнимая его ноги, умоляли:
— Десять тысяч!
— А еще поверни одну из рек вспять, чтобы она затопила весь город!
— Да, пусть они захлебнутся водой и утонут!
— Накажи их водой! Напусти на них реку!
Хан встал, поднял руку, повелевая всем успокоиться, и объявил во всеуслышание:
— Хорошо, я стану для них карой господней!
Всеобщее волнение достигло предела. Среди приближенных хана не нашлось ни одного, кто предостерег бы властителя или предупредил, что кары, уготованные им Хорезму, во много-много раз превосходят понесенные им потери и убытки. Только ученый-звездочет Берды из Хси-Хсии добрался до одного из приближенных хана и сказал:
— То, что собирается сделать хан, несправедливо. Он хочет отомстить за смерть четырехсот пятидесяти монголов, разрушив могучее государство, в котором живут миллионы людей, в котором есть свои медресе и мечети, книгохранилища, сведущие в письме и чтении ученые люди, он готов разрушить и предать огню дома и сады, дворцы и замки! Тысячу лет спустя после нашей смерти люди будут проливать слезы при воспоминании о том, что мы разрушили этот очаг мусульманской культуры!
— Пусть плачут! Пусть стенают! — ответил ему приближенный хана. — Прочь, старец! Может быть, ты и умеешь читать по звездам, но в происходящем на земле ничего не смыслишь!
— Пропусти меня к хану! Я обязан предостеречь его!
Но приближенный лишь усмехнулся в ответ:
— Ты не успел бы даже договорить до конца, как женщины, да, одни только женщины, разорвали бы тебя на куски, словно дикие львицы.
— Меня это не страшит! Клянусь тебе жизнью, клянусь всеми моими знаниями, высокородный господин, я должен предстать перед Чингисханом!
— Поди прочь! — отшвырнул его от себя приближенный хана. — Убирайся, пока на тебя не обратили внимание телохранители!
— Нас будут проклинать! Даже через тысячу лет, слышите, высокородный господин, через тысячу лет любого охватит испуг при слове «монгол»! Нас будут проклинать: мы идем на страну мечетей и медресе, на страну дворцов, садов и книгохранилищ.
— Хану не нужны ни книгохранилища, ни дворцы — ничего из того, что ты перечисляешь. Великий Чингисхан и его великая империя возвысились без всех этих вещей. Наша империя будет жить еще долго после того, как развалины Хорезма уйдут под песок и превратятся в безжизненную пыльную степь.
— О, высокородный господин! — взывал звездочет.
Приближенный хана отталкивал его все дальше и дальше. Он был даже слишком добрым и снисходительным — ведь он запросто мог бы позвать стражников! О чем он и сказал звездочету.
— Да, позови их! Позови! — не сдавался старик. — А вдруг хан обратит на меня внимание, заметит и позовет? Я не боюсь смерти, высокородный господин! Если бы только я смог спасти Хорезм ценой моей жизни! Если бы я мог отдать ее ради этой страны великой культуры, я сделал бы это с чистым сердцем!
— Ты бредишь!
— Я? Брежу? Вы сделаны из камня, высокородный господин, а сердце ваше — из железа. О вашей голове я и говорить не желаю, она того не стоит.
Утром звездочета Берды из Хси-Хсии нашли мертвым на дне пропасти. Он сам прыгнул вниз со скалы. Это случилось той самой ночью, когда Чингисхан задавал большой пир для всех близких, для их жен, дочерей и невест.
Когда о смерти звездочета доложили тому самому приближенному хана, он лишь улыбнулся.
Чингисхан оставил позади почти безжизненную пустыню между Алтаем и Тянь-Шанем как раз к приходу зимы. Никаких стычек с противником пока не было. Может быть, Мухаммед даже не знал, что на него надвигается властитель монголов с его сотнями тысяч воинов? У отрогов Небесных гор{27} хан разделил свое войско, послав сильное левое крыло к югу, где оно должно было перейти через перевал между Гиндукушем и Памиром.
— Вы пойдете в обход, — объяснял хан, — и выйдете Мухаммеду в тыл. Дождитесь нас — и тогда уже мы ударим с двух сторон!
Хан проговорил это таким тоном, будто речь шла о военных играх у Керулена, за которыми приятно наблюдать с вершины одного из холмов. Не заблуждался ли он относительно размеров и военной мощи Хорезма? «Вы пойдете в обход!» — сказал он. Неужели он не рассчитал, что на этот обходный маневр потребуется вся зима и еще часть весны в придачу? Представлял ли он себе этот трудный, долгий, полный немыслимых тягот путь?
Да, он все знал и все предусмотрел, потому что несколько дней спустя сказал Джебе:
— Представляю, как поразится Мухаммед, когда узнает, что я именно зимой решил перейти через горы. Да еще через такие горы, что возвышаются над облаками, как престолы богов в небе. Я с моим войском ворвусь в его цветущую страну вместе с первыми весенними ливнями!
Но пока что до этого было еще далеко, ибо одно препятствие он явно недооценил — сам Тянь-Шань. Горы простирались перед монголами подобно стене из льда и снега и закрывали перед ними доступ в Хорезм. Здесь воинов великого хана поджидали снежные бури, лавины, ледники, страшные обрывы и теснины и множество других опасностей, о которых они даже не догадывались. Таинственные вершины носили гордые имена богов. Это были священные горы, и нога человека здесь еще не ступала.
Через две недели хан вынужден был признать, что допустил ошибку. Разумеется, он об этом никому не сказал, даже своим сыновьям и военачальникам. Он поступил именно так, как поступал всякий раз, обнаруживая собственную ошибку: собрал в кулак всю свою несокрушимую волю, сделался жестоким и безжалостным. Стремясь к одной-единственной цели, властитель монголов не видел и не слышал никого из тех, кто хотел бы открыть ему глаза на правду. Зачем? Он и без советчиков разберется…
— Верховных военачальников и тысячников ко мне! — повелел он однажды утром.
Прошел день и еще полдня, пока они у него собрались. Многие явились в порванных меховых шубах, с распухшими руками и ногами. Привыкшие к победам бравые воины стояли перед ханом в этом мире застывшего снега и льда с потухшими взглядами. Ничего хорошего от этой встречи у хана они не ждали.
— Отставшие от войска без моего позволения должны быть без промедления убиты тысячниками, сотниками или десятниками. Если ни одного из начальников рядом не окажется, пусть отстающего убьет ближайший к нему воин. Если кто-нибудь из обоза оставит свою повозку или не починит сломанную, он должен быть убит на месте.
— Большинство погонщиков яков — женщины и девушки, мой хан! — заметил один из тысячников.
— А кто заставлял их участвовать в походе? Ответь мне: что потребуется тебе перед стенами таких городов, как Отрар, Бухара и Самарканд, — женщины и девушки или метательные машины с их повозок?
— Мой хан! — выступил вперед один из военачальников. — Уже сейчас от войска отстало больше тысячи обессиленных и отморозивших руки или ноги воинов. Сколько таких будет, когда, повинуясь твоему приказу, мы перейдем через Небесные горы?
