— Где солнце никогда не заходит, никакая луна не взойдет! — ворчал Бат.
Но прозвучало это беззлобно, скорее насмешливо, чем с сожалением. Когда заморишь червячка, все-таки становится полегче…
Лошади терлись одна о другую, стоя в полной темноте. Иногда позванивала замерзшая сбруя, а когда они переступали ногами, лед потрескивал.
— В империи Хин ты был веселее, Бат. Я уже не говорю о Дзу-Ху! — сказал Тенгери. — Ну и горлохватом же ты был! Иногда ты был способен на подлости, иногда был наглым. Но и добрым ты бывал, Бат, да, добрым.
— Заткнись!
— А на свои ноги ты уже под Йенпином жаловался, помнишь, когда мы без лошадей, пешие…
— Да-да, я во всех битвах участвовал…
— …и каждая из них оставила на тебе свою отметину!
И они рассмеялись, они смеялись от души, забыв об ужасах этой ледяной пустыни. Но смех их вдруг оборвался, будто кто-то сжал им горло. Хунто, один из тех, что лежал за лошадьми, подполз к Тенгери и Бату и сказал:
— Все трясется! Горы заговорили!
— Вот видишь, — злился Бат, — чем выше мы поднимаемся, тем ближе мы к богам. И чем ближе мы к ним, тем больше они сердятся.
Они втянули в глубь расщелины одного за другим всех пятерых. А оставшиеся снаружи лошади как бы живой стеной отгораживали их от ледяного мира.
Бат ругался: лучше каждый день биться одному против десяти или даже двадцати воинов Мухаммеда, чем провести хотя бы еще одну ночь в этих горах.
— Я бы мигом посшибал с лошадей всех этих кривоногих турок, длинноногих персов или туркменов! Они бы даже понять не успели, кто это отправил их на небо — боги или монголы? А здесь? На что мы здесь годимся? Какие мы воины? Биться головами о ледяные стены, вспарывать мечами снег, продырявливать копьями облака, разрубать боевыми топорами горы? Ответь: что нам, воинам, здесь делать?
— Сражаться против всего, что готово нас уничтожить! — ответил Тенгери. — Когда мы спустимся вниз, в долинах будет уже весна, Бат!
— Я стар, силы уходят.
Сильный порыв ветра швырнул им в лица пригоршни снежинок.
— Вспомни о хане, — поддел его Тенгери. — Разве он молод?
Бат ухмыльнулся:
— Я слышал, его носят по снегу на носилках.
— Думаете, правда? — спросил воин по имени Гам, впервые участвовавший в военном походе.
Ему не ответили: никто не знал, правда это или нет.
— На носилках? — переспросил Тенгери. — А женщин он куда подевал? Их что, тоже на носилках через горы переносят?
— Говорят, будто он оставил своих жен в долине, — заметил Бат. — Вот пройдет зима, и их перевезут к нему на лошадях с покрытыми бархатом седлами.
— А вот если бы сегодня снежная буря сбросила в пропасть не две сотни воинов, а его жен, — неожиданно для самого себя проговорил юноша Гам. — И что тогда? Конец войне? Да или нет?
Тенгери промолчал.
Бат не рассердился:
— Какой там конец войне?! Хан обязательно довел бы ее до конца. Хотя бы для того, чтобы выбрать себе в Хорезме других красавиц! Ты еще не знаешь хана, — закончил он многозначительно.
Ветер завыл вдвое сильнее, как бы предупреждая: на подходе буря! Пока что земля под ними только чуть-чуть подрагивала, но еще не кренилась и не падала.
— Она идет сбоку! — вскричал Бат.
Воины прижались спинами к совершенно обледеневшим стенам расщелины. Загрохотали раскаты грома. Что-то в расщелине треснуло.
— Бат?
— Тенгери?
— Гам?
Они по очереди окликали друг друга, сами не зная для чего, ведь пока что они держались за руки.
— Вот сейчас! — крикнул десятник.
Расщелину словно покачнуло, сверху дождем посыпались мелкие камешки. Раздался чей-то крик — не то от испуга, не то от боли. Буря неистовствовала, грохотала, хлестала, не разбирая, где люди, а где животные. С обрыва с шумом обрушился вниз огромный камень. Ветром двоих из их десятка оторвало от ледяной стены, и они потащили за собой других.
— Конец! — заорал Бат.
— Нет! — взревел Тенгери. — Нет, никогда!
Ощущение было такое, что сама гора зашаталась туда-сюда, словно ей тоже надоело мерзнуть или ей захотелось сбросить с себя этих людишек, которым вздумалось ее покорить.
— Бат!
Любой крик, любой зов был сейчас бессмысленным. Буря властвовала надо всем: над горами и небом, над снегами и ледниками, над животными и людьми. Именно она, эта необузданная буря, и решала, кому еще кричать, а кому никогда больше не вскрикнуть, кому умереть сейчас, а кому позже. «Я не должен погибнуть!» Все естество Тенгери противилось этому. «Я взываю ко всем богам-небожителям и богам этих гор: не допустите этого! Я не хочу!» Его пальцы вцепились в чью-то овчину, ртом он тоже прижимался к чьей-то шубе. Он даже вцепился в нее зубами, а разжать его пальцы вряд ли кто-нибудь сумел бы. Чья это шуба, он не знал. Да и какая разница? Может быть, ее хозяин так же цепляется сейчас за шубу соседа. Они сплетались в клубок, как дикие звери, а снег и льдинки, льдинки и снег все больше погребали их под собой.
Сколько времени это продолжалось, никто потом сказать не мог. Когда буря улеглась, небо сделалось таким чистым, таким звездным, каким они его никогда в горах не видели. Луну кто-то словно приморозил к вершине одной из гор, и теперь она выкрасила снег в синий, а лед — в серо-зеленый цвет. Все выглядело каким-то болезненным, блеклым, неестественно замершим, неживым.
— Бат! — крикнул Тенгери. — Смотри, Бат, луна! Она вернулась! Живем, Бат, луна вернулась!
Он стоял по грудь в хрупких льдинках и снегу. Потянув на себя шубу, за которую он совсем недавно цеплялся изо всех сил руками и даже зубами, Тенгери проговорил, снова нарушая пугающую тишину:
— Ну, давай, вставай же, Бат!
Но тот, кого он звал, не поднимался. И вообще это был не Бат. Это был Гам — уже мертвый. Погиб во время своего самого первого похода, так и не увидев перед собой живого врага. А у входа в расщелину один за другим вставали все остальные из их десятка, кого пока не унесла на небо смерть. Тенгери пришлось долго растирать меховой шапкой лицо почти совсем замерзшего Бата, который диковато озирался, не говоря ни слова.
Тенгери потащил Бата к одной из лошадей, которую ударило о скалу и которая лежала теперь на снегу в пяти шагах от Гама.
— Взрежьте ей жилы, — сказал Тенгери Хунто и Соригу.
Когда это было сделано, Бата напоили горячей кровью коня. Сначала он отказывался пить. Они не без труда разжали его зубы, но потом, когда горячая кровь потекла по лицу, губы Бата раскрылись. Десятник пил мелкими глотками. Его глаза начали оживать, и лунный свет отражался в зрачках. Сидя вокруг него на корточках, они наблюдали, как он пьет. Пар от горячей конской крови превращался в снежинки на их бородах и бровях. Когда десятник напился досыта, все стали пить по очереди. Они, можно сказать, высосали лошадь досуха. А потом досыта наелись конины, как несколько дней назад. Бат сказал:
— Мы с тобой давно знакомы.
Воины непонимающе переглянулись, не зная, к кому он обращается.
— Я о тебе говорю, Тенгери.
— Обо мне?
— Он бредит, — прошептал Хунто.
— О тебе, — повторил Бат и поднял глаза на Тенгери. — Перед смертью…
— Бат!
— …я хочу сказать тебе все, что хотел…
Где-то отвалилась большая сосулька и с шумом покатилась в пропасть. В глазах десятника появился страх, но он спокойно проговорил:
— Я был одним из тех самых десяти всадников тогда, помнишь?..
— Бат! — перебил его Тенгери.
— Заткнись! Мы пришли со стороны заходящего солнца, а вы сидели у озера, на берегу которого росли три кедра. Так или нет?
— Да.
— Видишь. Вы, значит, бежали… и сидели там, у озера… а мы вас догнали.
— Дальше, Бат!
— Дальше? Что было дальше, ты знаешь.
— Да, знаю.
— А тебя мы не тронули. Таков был приказ хана.
— Да.
Каждый слышал сейчас дыхание соседа.
— Не надо меня за это ненавидеть, — сказал Бат. — Может, ты сам завтра окажешься в десятке, который пошлют за кем-то в погоню.
Тенгери кивнул.
— Я… я хочу сказать тебе: тогда мне это даже доставило удовольствие, да, я выполнил приказ хана с радостью!
— Помолчи, Бат! — сказал Тенгери и встал.
— Я сказал «тогда», Тенгери!
Луна повисла сейчас прямо над ледником и проливала свой свет на него и на соседние снежные поля.
— Хочешь мяса? — Один из воинов протягивал десятнику мешочек из желчного пузыря яка.
Бат с трудом покачал головой, приподнялся на локтях, но снова упал на спину и спросил Тенгери:
— Когда ты стоишь надо мной, такой большой, мне кажется, что ты хочешь меня растоптать. Разве я не сказал тебе, что ты, может быть, сам завтра будешь в десятке погони?
Тенгери присел на корточки.
— Почему мои родители бежали, Бат?
Десятник промолчал. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Сейчас луна осветила его лицо, и все увидели рану на голове Бата, большую рану на правом виске. Эта глубокая черная выемка напоминала разверстую пасть рыбины.
