Самарин еще что-то говорил, но я плохо понимал его — голова пошла кругом. Потом он круто повернулся и ушел в лагерь, а я стоял, пока забытая самокрутка не обожгла мне пальцы...
6В лагере я разыскал Студеникина. Еще вчера я видел его веселым, смеющимся, розовощеким. И вот он стоит передо мной осунувшийся, унылый и упорно избегает моего взгляда. Я крепко схватил его за руку, потащил за собой в кусты.
— Ты где, Иван, был?
В круглых глазах его вспыхнул испуг.
— Тебя Самсонов искал.
— Сам Самсонов? На речку ходил... прогуляться.
— Врешь! Я знаю, куда ты ходил!
— Никуда я не ходил, радиограмму тут одну зашифровывал. — Студеникин вырвал руку. — На, читай! Агентурные данные о бое Баженова. Он немного вроде преувеличил сгоряча, да это ничего, дело обычное, а вообще здорово! Двое против двадцати шести!
Я пробежал глазами по мятому листку: «Пулеметчик Баженов сразился с немецким отрядом из сорока человек и вышел победителем. На поле боя остались 1 убитый офицер, 15 убитых и 10 тяжело раненных солдат. Увезено на машине в Пропойск 6 раненых...»
— Зачем преувеличил? Баженов не так рассказывал.
— Самсонов приказал округлить,— бесхитростно ответил радист.
Ого! «Приказом по бригаде начальником штаба назначил Ефимова, начальником разведки — Морозова».
— Здесь ничего не сказано о том,— заметил я,— что из-за суматохи вокруг убийства
Иванова немцам удалось забрать раненых и трупы все.
— Да-да,— подтвердил Студеникин, увлекая меня все дальше от разговора об
Иванове. — Примчались с двумя бронемашинами, крупный отряд фельджандармов...
— Ты мне, Иван, зубы не заговаривай. Ты ходил к Пчельне искать Иванова. Ты не нашел его, и ты знаешь, что с ним случилось!
— Молчи, ненормальный! Я ничего не знаю! — Студеникин приблизил вдруг лицо, зашептал: — В Пчельне слыхали короткую автоматную очередь! Потом прошло минут десять, и мотор мотоцикла снова заработал — и пропал...
Что ты теперь скажешь Москве? Москве что скажешь?
— Не знаю. Отстань, смола!
— Иванов-Суворов понял, что Самсонов без рации нуль, стал спекулировать рацией. Шантажировал его — вспомни Кузенкова... Иванова убил Кухарченко по приказу Самсонова.
— Это не доказано!
— Доказано. Самарин видел у Кухарченко планшетку, часы и пистолет Иванова! Если ты не сообщишь об этом деле, тебе несдобровать! Теперь никакие увертки и отговорки — «наше дело телячье», «не нашего ума дело» — тебе не помогут.
— Не это сейчас важно,— возразил, бегая глазами, Студеникин. — По секрету скажу тебе: скоро немцы возьмутся за нас всерьез. Самарин получил ценные сведения в Могилеве: недавно в Минске состоялось совещание начальников «особых учреждений» по борьбе с партизанами. Был там и наш СС-штурмбаннфюрер Рихтер. Нажаловался, подлец, на нас. На совещании стало известно,— Студеникин глянул на другой лист радиограммы,— что управление полевой полиции при главном командовании сухопутных войск в своем докладе от 31 июля этого года отметило район к югу от Могилева — наш район — среди семнадцати особо угрожаемых районов в тылу группы армий «Центр»!.. Понял? А ты мне Ивановым голову морочишь!..
— Пойми, Иван! В полную силу драться с ними мы сможем, только когда наведем порядок в своих рядах, у себя в тылу!..
— Ладно, подумаю. Отстань только...
Что же он решит? Стоит ему слово сказать Самсонову, и Самсонов не пожалеет девяти граммов на меня...
1Нудно и утомительно шагать в походном строю. Идешь-бредешь, перекладываешь десятизарядку с плеча на плечо. Отчаянно печет солнце. Томит жажда. Пот глаза заливает, соль на губах. Ноют, гудят ноги, не поспевают за маячащими впереди спинами и затылками, пластырем прилипают к земле подошвы сапог. Время останавливается, ты засыпаешь на ходу и погружаешься мысленно то в прохладный сумрак шалаша, то опускаешься на мягкую травку тенистой лужайки, слышишь скрип колодезной катушки или журчанье лесного ручейка. Но всесильный Долг наступает тебе немилосердно на каблуки, норовит отдавить пятки и неумолимо гонит вперед по бесконечной пыльной и жаркой дороге.
То ли дело в разведывательном дозоре! Здесь не заснешь, не заскучаешь и летний зной и жар походный тебе нипочем. В дозоре не сливаешься с колонной, со строем, в дозоре ты сам по себе, тебе не на кого надеяться — на тебя самого надеются твои друзья. В любую секунду можешь ты оказаться первой мишенью вражеской засады. В дозоре ты добровольно подставляешь себя под первую пулю, и, в ожидании внезапного нападения, все чувства твои пять общечеловеческих и шестое партизанское — на боевом взводе. Что это за «шестое чувство»? Сигнал об опасности, молнируемый мозгом, нервами, пятью накаленными опасностью чувствами. Все существо твое поставлено на' боевой взвод, покорно твоей воле. Ты готов ко всему — никакая неожиданность не застанет тебя врасплох. Ты идешь и щупаешь взглядом кочки, кривые пни, подозрительные кустики, таинственные силуэты, каждый из которых кажется подстерегающим тебя врагом. Идешь, готовый в любую секунду ответить огнем на огонь...
Идешь особым кошачьим шагом — шагом разведчика, легким, пружинистым, собранным. Ночью ставишь ногу на носок, мгновенно «щупаешь» землю, удерживая равновесие на другой ноге, с прочной опорой. Под ногой сосновая шишка, ветка, камень
— тотчас нащупываешь новое, безопасное место. Шелестнула трава под ногой — вышагиваешь цаплей, высоко поднимая колени, ставя ногу с носка. Скрипнул песок — ступаешь на каблуки. Плеснула лужа — тоже ставишь ногу с носка, скользящим плавным движением. Днем придерживаешься тени деревьев, хат, заборов.
А какие ребята в головном дозоре! Первые среди первых, любимцы отряда, отчаянные головы — с такими не пропадешь! Тут тебе и Васька Баламут, разбитной, бесшабашный человек, одержимый хроническим зудом — желанием утереть новым подвигом нос товарищу, и Колька Сазонов, не находящий ничего удивительного и странного в том, что первым этапом его трудовой деятельности стало диверсионное дело, и Владимир Щелкунов, в недавнем прошлом весельчак-балагур, а теперь суровый мститель, сводящий особые счеты с ненавистным врагом, расчетливый и хладнокровный Самарин, лихой джигит Алихалуб... Всем этим штатным дозорным ни днем ни ночью не дает покоя сосущая сердце тревога: как бы чего не вышло в отряде — без их ведома и прямого, деятельного участия!
Тихий вечер. Солнце еще не закатилось, еще румянило низ неподвижной гряды облаков над сумрачной линией горизонта. Встречный ветерок обтекал щеки, забирался под расстегнутый воротник мундира, наполнял грудь, веселил думы. Сумерки обесцветили, затушевали и приблизили дали, смягчили яркую зелень картофельной ботвы, пестреющей белыми и фиолетовыми цветами, затянули дымкой необозримые ноля, потушили дневной блеск и почти растворили в себе тени одиноких берез поперек шляха.
В Костинке, в первой же хате, куда проскочили мы незаметно с Щелкуновым и Алихалубом, кривая, смуглощекая молодуха, кормившая белой, не видавшей солнца грудью ребенка, обрадовала нас сообщением: бургомистр совещается по важному делу со
«стражниками» у местного попа, невесть из каких мест извлеченного
«культуртрегерами». Колька Сазонов полетел с радостной вестью к поджидавшему нас за околицей Кухарченко, а мы с Щелкуновым пошли к поповскому дому.
— Вы попа Сидоренку тоже расходуйте,— напутствовала нас молодуха. — Я хоть сама ко храму усердная, а скажу — этот злодей вас с амвона богомерзкими бандитами обзывал! Настоящий антихрист! Был у нас прежде сознательный, вполне советский поп. Когда немцы наших прогнали, отслужил он, сердешный, панихиду о христовозлюбленных воинах-славянах, павших на поле брани. За это архиепископ его сана лишил, а немцы в лагерь посадили — и вот ирода нам на шею посадили!
— Видит бог, это правда,— поддержала молодуху ее свекровь. Германы кругом лютуют, а батюшка наш благословляет их — все, мол, от бога, без божьего произволенья и волос с головы не упадет!
— Замучил, ирод, поборами,— подхватила молодуха. — То на колокол собирал, то на украшение храма, на поминовение родителей, исповедные драл и деньгами, и зерном, и сеном, и яйцами. Корову кто продал — отлагай богову десятинку. А то надумал крестить всех не крещенных при советской власти — пятнадцатилетних парней и девок. Мироед в рясе! Шпионит за всеми, вздоху не дает! Слыхать, в больших духовных чинах он ходил, его батюшка-архиепископ в наш бедный приход за неблагонравие по спиртной и женской части сослал.
Служители «нового порядка» дулись за столом в карты. На столе самовар и пустые бутылки из-под самогона. На стене рядом с «Гитлером-освободителем» засиженный мухами, протабаченный Иисус в фигурном окладе с лампадой. Тощий попик, без рясы, в одежде мирянина, вместо того, чтобы должным образом «пасти стадо Христово», ловко тасовал карты, банковал в «двадцать одно». По его почти спортивной прическе было очень похоже, что святой отец не более года назад был в принудительном порядке острижен под первый номер.
