— Когда ты стоишь надо мной, такой большой, мне кажется, что ты хочешь меня растоптать. Разве я не сказал тебе, что ты, может быть, сам завтра будешь в десятке погони?
Тенгери присел на корточки.
— Почему мои родители бежали, Бат?
Десятник промолчал. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Сейчас луна осветила его лицо, и все увидели рану на голове Бата, большую рану на правом виске. Эта глубокая черная выемка напоминала разверстую пасть рыбины.
Бат ничего не говорил, и Тенгери начал размышлять о том, как давно десятник догадался, кто он, Тенгери, такой.
— У скал Онона я еще не знал, кто ты такой, — ответил вдруг на его невысказанный вопрос Бат. — Только твое имя мне о чем-то напомнило. А потом ты рассказал, что Чингисхан подарил тебе скакуна — благородного, дорогого! — и я подумал: «Значит, это не он. Тому Тенгери хан ни за что скакуна не подарил бы».
— А когда ты понял, что Кара-Чоно мой отец, а Золотой Цветок — моя мать?
— Когда ты рассказал хану сказку «О лошадиноголовой скрипке». Я стоял в толпе на площади и слышал, что, когда тебя спросили, от кого ты узнал эту сказку, ты ответил: «От моего названого отца!» Потом тебя спросили еще, как твоего названого отца звали. И ты ответил: «Кара-Чоно, Черный Волк».
— Все так и было. А после этого меня поставили десятником.
— Это было хитрой уловкой хана! — прошептал Бат. — Разве он мог простить тебе, что ты назвал своим отцом изменника?
— Он пришел в ярость, Бат! И прямо сказал мне об этом!
— Вот видишь! Я потом долго избегал тебя, ни словом с тобой не перемолвился!
— А я-то подумал, ты обиделся, что меня, молодого, сделали тебе ровней, Бат.
— Ты так и сказал, когда мы с тысячей маленького китайского полководца Лу скакали к Великой стене. Я ответил, что не поэтому. Я тебе сказал: «Знаешь, Тенгери, жизнь — странная вещь». А ты: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Бат». И тогда я сказал еще: «Ладно, помолчим». Для меня, даже для меня, столько всего видевшего и пережившего, мысль о том, что в моем десятке есть человек, отца и мать которого, пусть и названых, я по приказу хана…
Бат умолк ненадолго, а потом, собравшись с силами, закончил:
— Хотя мы ссорились, ругались, а иногда просто задирали друг друга, как волчата, ты мне всегда нравился. Ты не похож на других, понимаешь? Это ведь как с лошадьми, Тенгери: за всю жизнь у тебя под седлом могло быть хоть двадцать лошадей, а все равно одну из них ты всегда будешь помнить и любить больше других!
На какое-то время наступила полная тишина. Луна вскарабкалась еще выше на небо. Сейчас все очертания казались более резкими и величественными. Двое, Сориг и Баязах, пошли погреться около лошадей. Хунто побежал на поиски запасной лошади для Бата.
— Трите им покрепче шеи! — прохрипел вслед уходящим Бат.
Ему захотелось встать. И опять он упал навзничь. Тенгери спросил, нет ли у него ран на теле.
— Нет, одна эта, на голове. Только захочу сесть или встать, луна так и пляшет у меня перед глазами, а горы подпрыгивают вверх-вниз, — ответил Бат, ощупывая рану. — Эх, лучше бы мне треснул по башке какой-нибудь кривоногий турок! Так нет же, получил от дурацкой сосульки!.. Тоже мне, враг! Пройти через все битвы и принять смерть от замерзшей воды?!
— Из-за этой маленькой дырки в голове ты не умрешь, Бат, — сказал Тенгери.
— Но сражаться я тоже не смогу! На что я теперь годен?
— Будешь стеречь овец, Бат. Или ловить рыбу.
Десятник надолго задумался, глядя на далекие звезды.
Тенгери думал: «Вот он лежит передо мной. Один из того десятка, что выехал из заходящего солнца. И он говорит мне, что, может быть, завтра я сам буду участвовать в погоне за беглецами, если того пожелает хан!»
— Иногда я думаю, — негромко заговорил Бат, — что воевал на всех войнах. И с этих войн привозил домой все, что хотел. А вот сейчас лежу здесь и понимаю: все, да не все! Чего мне не хватает, я не знаю. Только не может быть, чтобы это было все, что человеку нужно!
«Да, этого быть не может», — подумал Тенгери и вспомнил о китайских рыбаках, которые выходили на своих лодках в открытое море, о девушках и женщинах, собиравших чайный лист, о мужчинах, которые впрягали в плуги буйволов. «Ваше счастье — это наше несчастье», — говорили они. А другие добавляли угрюмо: «Вы только для того и живете на свете, чтобы угонять стада и поджигать чужие дома!»
— У меня было много всякого добра, а ничего не осталось, — жаловался десятник.
— Что ты такое говоришь? — удивился Тенгери.
Хунто смотрел на них обоих с недоумением и даже с некоторым смятением.
— А все оттого, что мне ноги отказали. Доведись мне сразиться с воинами Мухаммеда, я укладывал бы их направо и налево, как пересохший тростник. И даже если бы мне пришлось сложить свою голову, я умер бы сжав зубы. А тут?.. Лежу, лежу, думаю о всякой всячине, перебираю, что было и чего не было, а смерть не идет и не идет за мной…
Остальных сморил сон, только лошади всхрапывали, переступая с ноги на ногу.
Утро пришло холодное, туманное. Тысячи неспешно вытягивались в колонны, повинуясь громкому зову трубы.
Воины посадили десятника на лошадь. Но его тут же вырвало, и он свалился на руки Тенгери. Бата завернули в три шубы и привязали ремнями поперек спины каурой. Он не произносил ни звука и не ответил, когда его спросили, не положить ли его по-другому. Тенгери ехал впереди на своем гнедом, держа в руке уздечку шедшей сбоку каурой Бата. Пришлось опять медленно тащиться в гору. Сколько ни всматривайся вперед, ничего не видно. Иногда им казалось, что они уже на небе: вокруг одни облака. Но когда они все-таки пробились сквозь облачное море наверх, то увидели сияющее солнце. Солнце! Впервые за столько дней! Теплое, доброе, оно посылало им свои лучи с темно-синего неба.
«Если Бат сейчас умрет, — подумал Тенгери, — после него ничего не останется, как не осталось ничего после тысяч из нас. Он не построил дома, он не ловил рыбу, не собирал чайный лист, не бросал зерно в землю, не рисовал картин, не тесал камней, не посадил деревьев, не научился грамоте. Зато он разорял чужие дома, убивал рыбаков, поджигал чайные кусты, опустошал поля, уничтожал картины и статуи, сбрасывал отесанные камни с лестниц, швырял книги в огонь и в воду».
— Я думаю о том, — проговорил Бат, — как хорошо сейчас было бы посидеть на солнце у Керулена. Не ты ли только что сказал мне, на что я еще гожусь? Пасти овец, ловить рыбу?
— А ты совсем недавно говорил, до чего тебе опротивело время между походом в империю Хин и этим. Ты, мол, не знал, чем заняться…
— Полежал бы ты поперек лошади, как я сейчас, тебе бы тоже пришли в голову такие вещи, которые тебе и не снились!
— Вдруг уже слишком поздно, Бат?
На этот вопрос десятник не ответил. Зато сам спросил:
— Ты по-прежнему вырезаешь этих маленьких овечек, коз, собак и волчат, как тогда, в империи Хин?
— У Керулена я этим еще занимался. И вырезал фигуры, большие фигуры. И еще выбил женское лицо в камне. Правда, не до конца — нас позвали на войну.
«О Чиме ему лучше не рассказывать, — подумал Тенгери. — Лучше о Чиме вообще не упоминать!»
Десятник сказал, что он с удовольствием вспоминал те вечера в империи Хин, когда Тенгери выставлял перед воинами свое маленькое стадо.
— Тебе это дело нравится?
— Очень, Бат.
— Больше, чем бить врага?
— Намного больше, Бат.
— Скажи ты мне об этом несколько лет назад, я столкнул бы тебя в пропасть. Или накинулся сзади и сломал хребет!
— Знаю.
Теперь они поднимались круто вверх, и лошади двигались как бы боком. Здесь снега было поменьше, чем внизу, очень тихо и даже тепло. Когда откуда-то сверху из-под копыт лошади срывался камень, передние старались криками предупредить задних, и те отводили лошадей в сторону. Но иногда не успевали, и тогда камень ножом вонзался в тело воина или его коня. Одному жеребцу он словно острым лезвием срезал переднюю ногу, та упала, как замерзшее полено, на заснеженный склон и покатилась к обрыву.
На другой день они достигли последнего перед вершиной перевала. Отсюда они смотрели вниз сквозь облака, пробитые отдельными каменными пиками. Кое-где облачный покров был в прорехах, заглянув в которые можно было увидеть темные теснины или ледники — по их чистой глади скользили темные тени.
— Ты сейчас против хана? — тихо спросил Тенгери, бросив взгляд на Бата.
— Против, говоришь? С чего ты взял? А кто меня спросил, за него ли я? Я служу ему с тех пор, как себя помню. Я служил бы и Мухаммеду или этому желтому сукиному Сыну Неба из Йенпина. Это смотря по тому, где ты родился, Тенгери. Против? Я никогда не был против него. И сейчас — тоже. Разве те, кто против него, живут дольше? — Десятник вопросительно посмотрел на Тенгери. Лежа в толстой мохнатой шубе поперек спины лошади, он походил на волка. Только маленькие узкие глаза и видны. — А почему ты об этом подумал?
