– Неужели вы действительно рассчитываете, что я помогу вам в таком подлом деле? – сверкнув глазами на Гинардко и на Элаха-Хаджи, проговорил Торко-Хаджи. – Так знайте же, этому не бывать!
– Ну а то, что затеяно тобою, – сказал Гинардко, – тоже не свершится! Там вон какая сила! Мы по сравнению с пими – что лист против дерева. Они уже Кабарду заняли и Осетию тоже. Кабардинцы во главе с князьями очищают свою землю от болшеков и их сторонников, а осетины не сегодня-завтра будут в войске у Бичерахова.
– А казаки давно с ним! – вставил Элаха-Хаджи. – Ни за что нам не уцелеть в таком окружении…
Шаип-муллу от нарисованной картины бросило в жар. Утерев лоб рукавом бешмета, он глубоко вздохнул. Соси весь сжался. У него уже не только кончик уса – и губа стала дергаться.
– Не вздыхай так тяжело, Шаип, – усмехнулся Торко-Хаджи. – И не верь всему, что слышишь.
– А разве это неправда? – взорвался Элаха-Хаджи.
– То, что Сунженские казаки дерутся между собой – это правда! И то, что в Самашках сейчас идут бои, – это правда. А еще, да будет вам известно, Сунженские казаки встали на сторону советской власти и с боями пробиваются к Грозному! Вот какая она, правда! – бросил в ответ Торко-Хаджи. – Неправду ты сказал и про кабардинцев и про осетин.
– Правда это или неправда, нам от этого никакой пользы! – сказал Гинардко.
– Мы с вами не договоримся. Соберите село и обсудите все с народом. Я сделаю так, как решит село и Совет. Не забудьте, кстати, и с его членами переговорить.
– А мы-то думали, что с тобой нам легче договориться… – Элаха-Хаджи, взявшись одной рукой за поясницу, с трудом поднялся с места, – Видно, все должно свершиться по предсказанию святых и мудрецов! Случится невиданное, и все мы столкнемся лицом к лицу с опасностью, тогда и ты поймешь, что был неправ. Увидишь, что вся эта голь, так называемые болшеки, бросят тебя и разбегутся – те, кого не успеют повесить. Может, тогда надумаешь к нам прийти – мы-то тебя не оставим в беде.
– За меня не тревожьтесь! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Я достаточно пожил на этом свете. И жил не для себя. Если бы не такое горячее время, сидел бы преспокойно дома…
– Об этом-то они тебя и просят, Хаджи, – протянул к нему руки, словно в мольбе, Шаип-мулла, – чтобы сидел дома, исправно молился и перебирал четки!..
– Вот именно! – подхватил и Тинардко. – Клянусь могилой, которой нам никому не миновать, что нужды ты бы не знал. Ни в чем бы тебе от нас отказа не было!
Торко-Хаджи покачал головой и, с сожалением глядя на Гинардко, сказал:
– Всю свою жизнь я надеялся только на свои руки. На чужое добро не зарился и не позарюсь.
– Что верно, то верно! Верно, как то, что мы стоим в этой комнате. Я знаю, ты даже подношения велел отдавать сиротам, – попытался на всякий случай польстить Шаип-мулла…
– Элаха, ты сказал, что по предсказанию святых должно произойти невиданное…
– Не знаю, невиданное произойдет или нет, по власть эта существовать не будет!..
– Я не меньше твоего читал джай и Коран…
– Верно говоришь! – угодливо подтвердил Шаип-мулла.
– Погоди, Шаип… Так вот, Элаха. Читал я много, а подобных предсказаний не встречал нигде…
– Еще встретишь, Торко. Внимательнее вчитывайся. Впрочем, сейчас тебе не до того. Болшеки ввели тебя в заблуждение.
Элаха-Хаджи шагнул к двери, другие тоже стали надевать чувяки. В это время во дворе кто-то позвал хозяина.
Зяуддин вышел и ввел Хусена.
– Ты как сюда попал?! – удивился Мурад.
– Приехал, чтобы поднять тревогу, – ответил Хусен, тяясело дыша.
– Какую тревогу? Что случилось? – посыпались со всех сторон вопросы.
– Помолчите, дайте человеку сказать, – унял всех Торко-Хаджи. – Что за тревога, сын мой?
Гинардко, словно у него что-то застряло в горле, выпучил свои похожие на бычьи глаза и весь обратился в слух.
4
После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.
Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.
Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».
Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует, но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.
Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.
Особенно беспокойны казаки. Днем и ночью сторожат. Не могут забыть, как месяц назад ингуши заняли Ахки-Юрт, Шолхи, Ангушт. Боятся, как бы и на них не напали.
Враги революции специально подстрекают казаков на вражду с ингушами. Они-то и используют историю этих сел, в свое время для раздора отнятых царем у горцев я переданных казакам. Советская власть помогла горцам вновь обрести свои села, свои очаги. Что же до Магомед-Юрта, казачьей станицы, ингуши и не думают ее занимать, но подстрекатели всячески подзуживают казаков, вселяют в них безосновательный страх и тем насильственно разжигают раздоры и ненависть между народами.
Чего только не передумал Хасан, лежа на пригретой солнцем траве. Неподалеку, расположившись передохнуть, сидят другие караульные. Хасану видно лицо Амайга. Как завороженный слушает он бывалого человека с впалой щекой. Это Шапшарко. Щека у него такая от ранения – досталось как-то, когда однажды ходил за Терек коней угонять. Хасан слышал от него самого рассказ об этом.
Сейчас Шапшарко снова занимает народ воспоминаниями.
– Копь был отменный, – довольно цокает он языком, – как бы Терек ни бушевал, переплывал его, да с таким бравым видом, словно воды ему всего по колено. Бедняга сдох. На кол в изгороди напоролся. А все из-за жены. Огород, видишь ли, ей нужен, ну, и понятно, изгородь поставить потребовала. Во дворе, где есть конь, нельзя иметь низкий забор. Никогда у меня больше его не будет, где бы я ни жил…
Из-за раны в щеке Шапшарко говорил шамкая.
– …Э-эх, – продолжал он, – не конь это был – друг и товарищ. Верный из верных. Если бы не он да не бог, меня бы уж давно рыбы слопали. В то утро конь пронес меня сквозь пули и перенес через Терек. И до самого дома он шел галопом. – Шапшарко потрогал ямку на щеке. – Я от этой раны не в силах был сидеть и прилег ему на шею. Он мог увезти меня, куда вздумал бы. Порой я даже не понимал, то ли по воздуху он меня несет, то ли по земле. Так или иначе, я оказался не где-нибудь, а в своем собственном дворе…
Шапшарко раскурил самокрутку, затянулся и продолжал:
– Говорят, наши предки считали, что ни женщине, ни лошади верить нельзя. О женщине они, может, и правильно думали, а вот о лошади совсем нет. Воллахи, я не отдал бы своего коня и за тридцать женщин. А привык он ко мне, чтоб ему на том свете в раю быть, словно вырос у меня во дворе.
