Жуковский станет неугоден двору.
А своя жизнь тоже не радостна, только некому и невозможно заступиться за него, Жуковского.
Он открывает стол, достает свой карандашный рисунок. Женщина, не красавица, но лицо миловидное, умное. Большие темные глаза смотрят задумчиво. Кажется, что она вот-вот улыбнется. Но улыбка эта не от счастья, не от мгновенной радости. Ею скрывается грусть — большая, душевная. Воротник ее платья веером приподнят к прическе. Светлые вьющиеся волосы вверху схвачены полукруглым гребнем.
Маша Протасова. Потом Мойер. Его любовь с юношеских лет. Любовь несчастная, хотя и взаимная.
Незабываем тот день, когда он получил известие об ее смерти. Его стихи «9 марта 1823», написанные слезами и кровью:
Ты предо мною Стояла тихо. Твой взор унылый Был полон чувства. Он мне напомнил О милом прошлом… Он был последний На здешнем свете. Ты удалилась, Как тихий ангел; Твоя могила, Как рай, спокойна! Там все земные Воспоминанья, Там все святые О небе мысли…
Он вспоминает… Дом Екатерины Афанасьевны Протасовой, его сестры по отцу. В гостиной он и Маша. Полутемно. Свечи еще не зажжены. Полупотухший камин излучает еще легкое тепло и чуть заметный свет. Они стоят друг против друга.
— Что же ты скажешь мне на прощание? Чем облегчишь мое страшное будущее? Выхода нет. Я Протасова. Ты Жуковский. Но мы с тобой знаем, да и все окружающие знают, что ты сын Бунина и пленной турчанки, усыновленный Жуковским. Я твоя родная племянница. Я не могу быть твоей женой. У меня два выхода: либо монастырь, либо, как этого хочет маменька, замужество. Я люблю тебя больше жизни. Знаю, что и ты меня любишь так же.
Он тихо дотронулся до ее рук. Ласково поочередно прижал их к дрожащим губам. И долго молчал, не в силах овладеть голосом. Потом сказал:
— Исполни волю маменьки. Не могу я отпустить тебя из мира. Будет у тебя семья. Сердце успокоит материнская любовь к детям. Может быть, еще будешь счастлива, моя любимая. А я буду счастлив твоим счастьем. Я так умею.
Свечи зажгли. В камин подбросили дрова. Свет охватил гостиную. Появилась Екатерина Протасова, и Жуковский ушел, не оглядываясь, с трудом передвигая ноги.
Годы шли. Она стала Мойер. Но он все равно любил ее так же. Потом она умерла.
…Жуковский убрал рисунок в стол. Закрыл шкатулку с письмами Пушкина и с болью вспомнил стихотворение:
Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль, И, внемля им, вздохнет о славе младость, Утешится безмолвная печаль И резвая задумается радость. (А. С. Пушкин. «К портрету Жуковского»)
10
— Долли! — сказала Ирина Евгеньевна, как только дочь сняла пальто и вошла в комнату. — Я тебе сейчас такой подарок преподнесу, что ты от радости затанцуешь.
— Какой же? — заинтересовалась Долли.
— Вот сейчас достану из портфеля.
Ирина Евгеньевна открыла портфель. Вынула из него что-то небольшое и плоское, завернутое в бумагу. Положила на стол. Развернула, и Долли, к своему удивлению, увидела, очевидно вырезанную из книги, небольшую репродукцию с портрета мужчины в одежде прошлого века.
— Не понимаю, кто это, мамочка, и почему я должна танцевать от радости?
— Ах, Долли, Долли, да это же написанный неизвестным художником портрет графа Фикельмона.
— Фикельмон? Я никогда не видела его изображения.
И Долли внимательно стала разглядывать фотографию.
На нее смотрел серьезно и доброжелательно пожилой человек. Лицо умное, интеллектуальное, спокойное. В молодости, наверное, было красивым.
— Мамочка, в самом деле, от радости сплясать можно.
И Долли, подняв над головой руки, застучала по полу высокими каблучками туфель и запела:
На заборе птичка сидела И такую песенку пела: Несмотря на рваные ботинки, Я станцую танец кабардинки.
Она остановилась, опустила руки и снова стала разглядывать фотографию.
— Кажется, я еще начну собирать фотографии людей пушкинского окружения. Во всяком случае, его друзей. В самом деле, почему я до этого не додумалась! Давно надо было!
А Ирина Евгеньевна, улыбаясь, смотрела на дочь и думала, почему она выросла не такой, как другие. Радость ее не в нарядах, как подобает девушке, не в веселых сборищах молодежи, а в книгах и вот в таких находках из прошлых веков. Грустная радость мелькнула в сердце матери, когда появился Григорий, — думала, хоть теперь ее дочь станет похожей на других девушек. Думала: Григорий — ее судьба. Но он уехал. Пишут друг другу, словно в этом и заключается счастье любви.
— Мамочка, где же ты откопала Фикельмона?
— Принесла десятиклассница, читательница вашей библиотеки. Видимо, ты ее уже просветила книжками о девятнадцатом веке. По глазам я видела, как ей жалко было расставаться с этим портретом.
— Это Валентина Махова, наверное. Интересно, где ей удалось достать Фикельмона? Спрошу ее.
