Гриманд молчал. Его обожженное, изуродованное лицо дергалось, хотя сам он этого не замечал. Казалось, его разрывают противоречивые мысли и чувства. Тангейзер напомнил себе, кто этот человек. Но, тем не менее, он испытывал к нему симпатию. Если избранный им путь темен, то путь Инфанта еще темнее. Они сознавали свою общность, сознавали, что это их осмысленный выбор.
Король Кокейна тем временем, похоже, пришел к какому-то выводу.
– Тебе бы понравилась моя мать, Алис, – улыбнулся он, словно вспомнив что-то хорошее.
– Я польщен, – сказал Тангейзер.
– Алис любила Карлу, и хотя любое ничтожество могло рассчитывать на ее доброту и любовь, близко к себе она не подпускала никого, кроме младенцев. Мать знала, вернее, поняла, что нельзя щедро раздавать это сокровище, иначе оно истощится. Появление Карлы было знаком, которого она ждала. Знаком того, что она может уйти с миром, потому что в мире есть хотя бы один человек, который подхватит ее факел. Теперь мне кажется, что она нашла даже двоих или троих таких людей. Алис была права, как всегда: торопиться нет нужды. А Карла тоже ее любила.
Госпитальер не стал ломать голову над этими загадками. Камень бессмертия уже начал действовать. Рыцарь еще не решил, как поступить, если рейд на особняк Ле Телье удастся. У Лувра имелись свои преимущества, но при мысли о том, что придется несколько дней прожить во дворце, его спина покрывалась мурашками. Там он не будет чувствовать себя спокойно. И действительно не будет в безопасности. Придется много лгать. Массовое убийство закончится, и то, что он натворил, скроется в море крови, но его присутствие может вызвать вопросы, и эти вопросы обязательно прозвучат. Оставался Тампль и опять ложь, но уже другая, которая еще сильнее застрянет в горле…
Решение будет зависеть от того, что нужно Карле.
Лично он предпочел бы убраться из Парижа.
– Городские ворота заперты, – сказал Тангейзер. – Ты знаешь путь наружу? Туннель контрабандистов или что-то в этом роде?
– Контрабандисты не роют туннели, а дают взятки, – возразил великан. – Но в полночь ворота Сен-Дени открываются, чтобы впустить скот на скотобойни и зерно на мельницы. Охраняет ворота не Шатле, а губернаторская гвардия и сборщики налогов. Если ты платишь, сборщики берут.
– Я собирал налоги весь день.
– Да, на убийцах в церкви я не нашел ни су.
– Марсель мог расставить своих сержантов, но дать им приказ не арестовывать меня, а предупредить о моем приближении. Заметить нас будет нетрудно, но к тому времени я уже воткну меч в кишки Ле Телье. Мне только непонятно, как поведет себя милиция.
– Разве они не его псы?
– Они прибегают на его свист, но Гарнье сам себе на уме. Возможно, он захочет укусить меня.
– Почему?
– Сегодня утром я убил девятнадцать ополченцев. А днем, когда он меня в этом заподозрил, я сделался его советником и товарищем по оружию.
Гриманд рассмеялся, но боль от ожогов заставила его выругаться.
Матиас достал оселок и опустил его в чашу с вином.
– Марсель знает, что я убил этих людей. Если он хочет насладиться кровавой местью в одиночестве, как делал до сих пор, то будет держать этот кинжал в рукаве. А при необходимости достанет его из рукава и расскажет обо всем Бернару Гарнье. Капитан способен повести за собой людей, чего не дано Ле Телье. Бернар – мясник, у него своя гордость, и его уважают больше, чем всех сержантов Шатле. Марсель питается помоями власти. Гарнье же – истинно верующий.
Иоаннит принялся точить оружие.
При свете костров население Кокейна занялось ранеными и убитыми. Слышались стенания и плач. Маленькие и жалкие жизни оплакивались так же, как жизни мемфисских царей, а возможно, и сильнее, поскольку ни один монарх не удостаивается истинной любви. Такие мгновения окрашивали зарю человечества – они же окрасят и его закат.
Тангейзер сожалел о том, что сорвался на Гриманде. Сожалел, что подверг опасности Грегуара. Сожалел, что оставил Паскаль и остальных на острове, поскольку за ними придется возвращаться. Он сожалел обо всех своих поступках, которые навлекли беду на Карлу.
И тем не менее при всем этом он жив, чувствует себя живым и не променяет стул, на котором сидит, ни на какую награду, которую могут ему предложить рай и ад.
– Когда мы выступим против этого дерьма? – спросил Гриманд.
– Когда я решу, что «пилигримы» уже насладились успехом и оставили Марселя одного, со своими людьми. Конечно, он использовал свою частную армию, но позволить им разбить лагерь у его порога – это уже политика.
– Я устал от всех этих рассуждений. Карты уже в игре, и все остальное – суета.
– Карты?
– Их вытащила Карла. Она вытащила тебя. Anima Mundi видела, что ты идешь.
Таро. Матиас знал, что его любимая всегда с подозрением относилась к картам, но именно по этой причине совсем не удивился, что у нее мог быть дар, позволяющий раскрывать их тайны. Он не стал спрашивать, какая карта олицетворяла его.
– Я хочу убивать, – сказал Инфант. – А потом умереть жестокой смертью.
Госпитальер не видел причин его отговаривать.
– Должно быть, это странно, – пробормотал вдруг Гриманд, – но я чувствую радость.
Издалека послышались приглушенные крики. В городе оставалось еще много гугенотов, которых нужно было выкурить из убежищ. Работы еще на несколько дней. Или недель.
– Ты можешь спрятаться, – предложил король воров. – Тут есть места, о которых сержанты даже не слышали.
– Я не привык прятаться.
– Мне нужен еще один твой камень бессмертия. Одного мало.
Его ухмылка, несмотря на демонический вид, который придавали лицу белые глазницы, была хитрой.
– Ты желаешь жестокой смерти. Спокойной ты не заслужил, – возразил Матиас.
– Когда Карла отправила меня за тобой, она боялась, что ты сразу же убьешь меня, и теперь я понимаю ее опасения гораздо лучше, чем тогда. Она сообщила мне волшебное слово, которое меня защитит, что-то вроде заклинания.
Тангейзер вложил меч в ножны и осушил чашу с вином.
– Говори, пока я тебя не заставил, – велел он.
Гриманд рассмеялся, но затем поморщился – натянулись зашитые раны на голове.
– Как там оно? – начал вспоминать гигант. – Крошечная птичка. Андре! Еще вина! Воробышек… Нет… Терновый венец?
Рыцарь увидел, как за огромной фигурой короля Кокейна во двор с восточной стороны осторожно пробирается невысокая, хрупкая девочка. Влажные волнистые локоны доходили ей почти до локтей. На боку у нее висела тяжелая сумка, а в руках был маленький сверток. Иоаннит отобрал у Андре кувшин вина, прежде чем он попал к Гриманду.
– Ага. Я вспомнил! – обрадовался великан. – «Новый соловей ждет твоих шипов».
– Ампаро. – Тангейзер, не задумываясь, произнес хорошо знакомое имя.
– Ого, и правда магия! Теперь ты меня не убьешь, да?
Матиаса пробирала дрожь. В горле стоял ком. Ампаро мертва. Она умерла одна, погруженная в пучину страха. Тогда вместо того, чтобы сражаться, он сложил оружие, надеясь защитить ее. И ошибся.
– Новый соловей? – переспросил он.
– Еще камень бессмертия, я сказал. Такая сильная магия стоит по крайней мере одного.
– Гриманд? – окликнула слепого гиганта растрепанная девочка.
Тангейзер посмотрел на нее. Она снова позвала Инфанта, на этот раз громче:
– Гриманд!
Она, казалось, была переполнена радостью и боялась поверить, что это действительно он.
– Ля Росса! – отозвался король воров.
Он обрадовался ничуть не меньше. Улыбка его была ужасной, хотя он этого и не осознавал. Лицо с пустыми белыми глазницами напоминало гигантскую маску безумного клоуна. Рыцарь встал, пытаясь остановить его, но Гриманд вскочил, обернулся и протянул девочке свои громадные руки.
Улыбка Ля Россы лучилась радостью. Она посмотрела на великана и заплакала.
Но не от страха. Бледное, худенькое лицо сморщилось от жалости.
– Где твои глаза? – всхлипывала Ля Росса. – Где твои глаза?!
Из маленького свертка в ее руках тоже послышался плач.
Паскаль спала, и ей снился Тангейзер. Она думала о нем, когда лежала на подушке, надеясь, что он ей приснится, и он приснился. Одни картины – даже во сне девочка пыталась продлить их – были эротическими. Другие – кровавыми, когда они с мальтийским рыцарем сражались вместе, и это ей тоже очень нравилось. А иногда она видела своего кумира раненым и одиноким, осаждаемым чудовищами, превосходившими его если не по силе, то по численности.
Проснувшись, Паскаль смогла вспомнить только последний сон. Потом она вспомнила, что его жена мертва. «Я почти взрослая и могу выйти замуж», – тут же подумала девушка.
Не открывая глаз, она представила сражение, разыгравшееся на лестнице ее дома.
Когда отец экспериментировал с рисунками и резьбой для нового шрифта – большинство существующих он считал плохо читаемыми, – то полностью отдавался этому занятию. Забывал обо всем. Точно так же вел себя Тангейзер, когда убивал, только действовал он гораздо быстрее и решительнее. Для него не существовало ничего, кроме убийства. Мысли, конечно, оставались, только все они были сосредоточены на цели. Ни страхов, ни сомнений, ни жалости. Лишь действия и решения, меняющиеся в зависимости от обстановки, – так ласточка управляет своими крыльями. Это было красиво. Разве Матиас мог это не любить? Разве ласточка может не любить полет?
