В зале раздались аплодисменты.
— Есть такие люди, как Кириченко, он потерял на фронте руки и глаза. Сейчас он живет у отца. Отец пока в состоянии заботиться о сыне, и близкие заботятся. Это свежие следы войны, но неизбежно начнется охлаждение, внимание к таким несчастным будет ослабляться, и это естественно, это жизнь. Еще раз говорю: нужно вопрос продумать, как создать для содержания таких людей специальные дома, я уже об этом говорил, не знаю, как их назвать — дома отдыха или дома инвалидов, лучше дома отдыха, дом инвалида звучит как-то не по-человечьи. Но дома такие необходимы, и будем их строить!
Теперь про моторные коляски безногим. Это очень просто — их сделать, никаких трудностей это не представляет, да и людей, потерявших обе ноги, у нас не так много. Неужели мы для таких несчастных, потерявших на фронте ноги, не сможем смастерить колясочки на велосипедном заводе, легкие, ажурные?! Это ничтожные затраты и по материалам, и по деньгам, и по техническому исполнению. Но бюрократы снова за цифры засядут и растянут дело на пятилетку, а работы здесь, если взяться, то буквально ничего сложного! Сама колясочка ничего не стоит, мотор сгодится самый простой, мотоциклетный. Бензина небольшое количество требуется, зато инвалид совсем по-иному будет себя чувствовать. Разработайте и дайте конкретные предложения! Нельзя так холодно относиться к человеку, чтобы только распределять его по группам и в графы на бумаге записывать. Это недопустимая практика! Прошу, кого это касается, отнестись к делу честно, без формализма. А мы под контроль возьмем. По таким вопросам я доступен.
— Хорош дом, очень хорош! — оглядывая особняк на Воробьевых горах, нахваливал Никита Сергеевич. — Вид какой открывается, прямо картина! Будем жить, Нина, с тобой, как боги на Олимпе!
Воробьевы горы метров на сто возвышались над городом. Москва лежала, как на ладони: вон красные башни Новодевичьего монастыря с золотыми куполами, сразу за ними проглядывали утопающие в зелени Новодевичьи пруды, а дальше — домишки-домишки, и большие, и маленькие, толпящиеся вдоль Плющихи, Пироговских улиц. Переплетаясь переулками и переулочками, убегали они дальше — к Садовому кольцу. Тут и там потускневшим золотом светились маковки православных церквей, по Москве их множество сохранилось, хотя сносила власть храмы без зазрения совести.
Среди низкорослых домов, которых в городе подавляющее большинство, попадались фасонистые многоэтажки в пять-семь этажей, иногда были великаны в десять этажей и даже больше, и как огромные скалы, возникли в столице могучие сталинские небоскребы. Как пики вонзались ввысь их остроконечные шпили. С того места, где стояли Хрущевы, хорошо просматривались гостиница «Украина», правее — коренастая башня МИД, сзади, не очень отчетливо, из-за буйной растительности проглядывал нереальных размеров Московский университет; а где-то совсем вдалеке различались кремлевские башни. В самом низу, закованная в строгий гранит, поблескивала река.
— Красотища! — протянул Никита Сергеевич. — Вот тут, — он показал на противоположный берег, — будем стадион возводить. На наших глазах, Нинуля, это чудо родится!
К супругам подошел Серов и пригласил в дом.
Особняки, куда по предложению Маленкова перебирались члены Президиума Центрального Комитета, были шикарные. Внушительный по размерам, отделанный ценными материалами хрущевский дом выглядел никак не хуже его загородной резиденции: все сделано с имперским размахом. Ни на чем при строительстве этих зданий не экономили, особенно не поскупились на гранит: и цоколь в скале гранитной, и ступени массивные, и основание монументального забора неподъемными розово-красными глыбами украшено. Входные двери высокие, дубовые. Никита Сергеевич шел, громко топая по паркетному полу:
— Не развалится?
— Да что вы! — мотал головой председатель КГБ.
— Шучу! — ухмылялся Первый Секретарь. — Что сосед?
Дом Хрущевых был крайний и граничил лишь с особняком Маленкова.
— Мебель завозит.
— А нам прикажешь на полу спать?
Комнаты были пусты.
— Обстановка к вечеру будет.
— Главное — «Грюндиг» не забудь, я музыку люблю! — подмигнул Никита Сергеевич.
Серов не понял, издевается над ним Хрущев, намекая на неприглядные делишки в Германии, или говорит серьезно.
— «Грюндиг» лучшее достижение музыкальной техники, звук, словно живой, — не меняя выражения лица, ответил генерал-полковник.
— Мы, Ваня, скоро лучше заграницы заживем, и товары лучшие научимся делать!
— Скорей бы! — с прилежанием закивал генерал, мол, так оно и должно случиться, не иначе.
Прихожая в новом доме казалась слишком просторной. Широкая деревянная лестница, ведущая наверх, поднималась мимо высоких окон, поэтому холл первого этажа заливал дневной свет.
— Тут ковры положим, как у Сталина в Волынском, — рассказывал Серов. — Люстры хрустальные повесим.
— Мне хрусталя не надо, что я, барин? Я рабочий, шахтер! — запротестовал Хрущев. — Приедут друзья из Юзовки и засмеют. Что-то ты, скажут, обуржуился! Вешай люстры без хрусталя! — распоряжался начальник.
Процессия проследовала в столовую. Хрущев оглядел стометровое пространство.
— Стол сюда поставь большой, чтобы за ним тесно не было.
— А картины, Никита Сергеевич?
— Никаких картин, картины — ересь, буржуазная проказа!
— Маленковы вешают, — отозвался Иван Александрович.
— У него здесь не хватает! — и Хрущев покрутил пальцем у виска. — Сам из народа, а уж позабыл, как голопопым бегал. Теперь им картины подавай, в князья хотят! — с ударением выговорил Никита Сергеевич. — Не за этим пролетариат революцию делал, чтобы Маленковы себя картинами украшали, а для того, чтобы народ хорошо жил, чтобы равенство было. А тут что получается?!
— Так это же все не ваше, а государственное, — и дом, и картины, и ковры, у вас же, по существу, ничего нет! — развел руками Серов. — Оставите пост — и из этого дома на отведенную жилплощадь переедете.
— И хорошо, что не мое, но и привыкать не следует, а то замкнет в голове, понравятся финтифлюшки с оборками, хлам разный — и пакостью заразишься! Мы рядом с рабочим классом должны стоять, а не по другую сторону. Например, послу советскому за границей картины в позолоченных рамах, часы бронзовые и люстры хрустальные в самый раз, он богатством мощь социалистического государства демонстрирует. Советские посольства озолотить надо, чтобы империалист понимал, что мы не лыком шиты, что ценностей у нас полным-полно. А вот в соцстраны с таким мухобилем соваться не следует. В соцстранах — братья-рабочие, им не до лака с позолотой! И у меня в доме спектакль с картинами не пройдет. Убирай, Ваня, все к ядрене фене!
— Нет, Никита! — запротестовала Нина Петровна. — Ковры оставь, у нас дети малые!
Никита Сергеевич насупился.
— Ладно, ковры оставь.
Хрущевы обошли дом, особых замечаний не возникло. Серов досконально знал склонности руководителя. Выйдя на улицу, генерал порадовал семейство вместительным погребом.
— Раз такой хороший погреб есть, немедленно переезжаем! Вот ты какой молодец, Ванечка, ничего не упустил! — и, хлопнув председателя КГБ по плечу, Хрущев тихонько спросил: — А не приладил ли кто сюда уши?
— Что вы, Никита Сергеевич, это невозможно! Такое только мои могут, — обиженно проговорил Серов.
— А твои, случайно, ничего не подбросили?
— Да как вы можете такое подумать? Я же вам как собака предан!
— Ладно, ладно, это я так, к слову. А военные похозяйничать не могли?
— Военные?
— Ты пошукай, пошукай! — невесело улыбнулся Хрущев. — У Жукова тоже специалисты имеются, в ГРУ-то свои пареньки ходят. Тебе, Ванечка, я верю!
Еще раз пошлись по территории.
— Как Вася Сталин? — неожиданно спросил Никита Сергеевич.
— Сидит.
— Знаю, что сидит. Как он, спрашиваю?
— В камере три человека. Вроде успокоился, не буянит.
— Надо его в больницу перевести, там ему лучше будет. Сидит-то парень за то, что сын такого отца!
— За ним тоже грешки водились.
— А за кем их нет, за тобой, что ли?! — вспылил Хрущев. — Переводи в больницу, питание сделай хорошее, условия создай.
— Понятно!
— Книг дай. Ну, ты меня понял!
В письме жене Леонид Ильич Брежнев подробно рассказал про казахскую столицу, где на скорую руку обосновался. «Сейчас не до удобств, с утра до ночи то в одну область несусь, то за пятьсот километров в другую, — писал он. — Работы через край. Надо проявить себя, по новой заявить о себе. Так что нежиться не получается». Виктория Петровна собиралась выезжать к мужу в мае, когда у детей начнутся летние каникулы. И хотя второй Секретарь ЦК Казахстана с головой окунулся в работу, ведь от целины ждали победоносных результатов, не забыл он об одном важном деле: с сорок второго по сорок четвертый год, здесь, на окраине Алма-Аты, проживало в эвакуации его семейство. Приютили у себя детишек — Галю с Юрой и Викторию Петровну — радушные люди Байбусыновы. Помогали они Виктории Петровне, чем могли, бабка их держала коз и всегда угощала глазастую Галю парным козьим молочком. Генерал с оказией присылал с фронта гостинцы: и консервы, и шоколад, и мыло, и, разумеется, деньги, да только человеческое тепло на чужбине, заботливое участие к людям, потерявшим дом — что может быть лучше? За это надо Турсуну Тарабаевичу и Рукье Яруловне в ноги поклониться, стали они Виктории Петровне как родные.
