Дед стоял, подняв руки к грозовой туче, подставлял ей лицо, как подставляют солнцу. Он еще был жив, но как бы уже не принадлежал этому миру; земная жизнь его теперь состояла в ожидании, и никто, кроме рока, не волен был над ним. Он постепенно угасал как мирской человек, но чувства его не отмирали, а, будто собранные линзой лучи света, они перевоплощались в любовь. Только любовь эта предназначалась не людям — Богу. И желания его не становились беднее, наоборот, обогащались, хотя со стороны казались убогими. Сейчас он как бы шел в верховья берегом реки — отпадали от русла притоки, ручьи, родники, и искал то единственное русло, в которое уже ничего не впадает со стороны и которое питается из самого Истока.
Наверное, так становятся монахами, живыми мертвецами.
И даже не ведая отпущенного тебе времени, можно загадать себе день и час, а потом готовиться к нему, натруживая душу свою, как натруживают ноги в долгой дороге, и избранный по своей воле срок удостоен будет Высшего освящения.
Глядя на деда, стоящего с воздетыми к грозе руками, Николай впервые осознал и поверил, что умрет он именно сегодня и смерти его уже ничем не остановить.
А если так, то сегодня он докажет живым, что действительно знал будущее и не сумасшедшим был, когда крикнул на площади Слово и Дело и позвал людей строить Обыденный Храм. Блаженным — да, но не сумасшедшим.
Так много надо сказать ему и еще больше — спросить!
— Недавно завхоза из нефтеразведки арестовали, — вспомнил Николай то, о чем думал по дороге сюда. — За хищение… В общем, не важно. Так он в тайге людей нашел. Народ какой-то прячется… Ты слышишь?
— Говори, говори, — отозвался дед.
— Место на карте показал, — продолжал Николай. — Подходящее место… Эти люди его поймали и три дня продержали. Живут скрытно, с воздуха не видать. Что за скит? Ты ничего не слышал? Говорит, полтыщи народу, может, больше.
— Леса это, Коля, Леса, — словно больному, жаждущему надежды, сказал Андрей Николаевич.
— Какие леса?
— Леса, где есть Мир, Труд и Любовь. Где есть Гармония.
— Неужели они есть? — оживился Николай. — Когда кругом война, рабство и ненависть. И пустота!
— Я бывал…
— Ты?!
— И сбежал. Суток не выдержал. — Дед говорил небу, исчерченному беззвучными молниями. — Обещали Гармонию… А это оказался колхоз. Все как у нас устроено. Оказывается, я тогда в будущем побывал. Не ходи искать. Построишь Храм — придет Гармония.
— Не знаю… Я не знаю, что такое Храм! — признался Николай. — Думаю, думаю и пока не вижу! Как его строить? где?
— Ладно, — проронил дед. — Поедем, покажу. Жене своей скажи, вернемся сейчас. В Свободное съездим до дождя и вернемся. Поехали.
— Куда?
— В Храм, Коля. Ведь сбылось предсказание Альбины? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Сбылось, и мертвые встали…
— Встали, дед, — выдохнул Николай, чувствуя, что сопротивляться бессмысленно. — Землю тронули — мертвые встали. А если они ее ядерной бомбой?.. Что же будет, дед? Что будет?!
Они не успели спуститься вниз, как тяжелый ливень накрыл холм и смешал твердь и хлябь.
Возле монастырских стен, обвешанных пихтовыми венками, стоял народ. Рдели перед глазами самодельные вплетенные цветы.
А на гребне стены горели два слепящих прожекторных глаза. Пыльные лучи высвечивали двор; люди же стояли в темноте, кажущейся еще более густой и непроглядной, чем бывает в обычную ночь.
Храм, подрезанный прожекторами у самого основания, парил над землей и изредка вздрагивал, когда с грохотом и гулом рушился берег. Вздрагивали люди и жестяные цветы, издавая тихий и печальный звон.
На воде под яром, словно быки на привязи, бились и терлись друг о друга буксиры и рыболовные катера. Среди них изгибался змеей пульпопровод земснаряда. Гул работающих дизелей и водометных двигателей отражался от песчаной стены обрыва, улетал на низкий противоположный берег и, усиленный эхом, растекался по тальникам. Если глядеть сверху, то возникало ощущение, будто эскадра судов, взяв на буксир освещенную прожекторами сушу, пытается сдернуть ее со своего извечного места.
— Что они делают? — сквозь грохот спрашивал Николай. — Что они творят?
— Не ведают, что творят, — отозвался дед. — А ты смотри, смотри.
Несколько солдат сбрасывали под обрыв старые тракторные гусеницы. Там, внизу, их вытаскивали на палубу самоходки и разбивали на траки. Длинные изломанные тени метались по белым рубкам, по вспученной воде и обрыву.
За спиной Николая маячил старик Деревнин, силился что-то сказать, но слушать было некогда.
Они прошли сквозь охраняемые милицией ворота. Андрей Николаевич остановился, поклонился храму.
— Вот Храм, — сказал он. — Вот он стоит, батюшка. Камень-то упадет, а Храм все равно останется.
Берег отваливался бесшумно, и лишь потом, снизу, доносился тяжкий человеческий вздох.
Деревнину удалось проникнуть на монастырский двор — прошел за спиной начальника милиции, — и тут, в безлюдье, подступил к Андрею Николаевичу:
— Помнишь, я справочку у тебя попросил? Что партизанил с тобой?.. А как они следы прячут? Всю землю готовы перемыть! Да ведь я-то лучше их, лучше!
Андрей Николаевич не отвечал, может, и не слышал ничего. Рискуя сорваться, Николай лез к обрыву, бормотал, заглядывая вниз:
— Встанут… И из воды встанут…
Пьяные солдаты, одетые в костюмы противохимической защиты, баграми втаскивали трупы на палубу рыбачьего катера и прикручивали к ним гусеничные траки. В прожекторном свете синевато отливали солдатские головы и лица, упакованные в противогазы.
Нагруженные катера отходили за мыс, и там, не сбавляя хода, опорожнялись. Плоские, раздавленные землей тела уходили с кормового желоба, по которому обычно мечут сети, и без всплеска исчезали в воде.
— Смотри, Коля, смотри, — тяжело дыша, повторял Андрей Николаевич, — да ничего не забывай!
— Знаю, почему следы прячут! — бормотал Деревнин. — Знаю! Мы хоть в землю их, в яму, а они?.. Ишь, моют! Сами-то давно отмылись! Политику отмыли свою. А тут вдруг пятнышко очутилось на ризах! Грязцы! Вот и стирают!.. А нас под топор пустили. Под топор!
Алтарная часть храма уже висела над обрывом, и обнажившийся фундамент из дикого камня напоминал корни дерева.
Земля лопалась под стенами и расходилась стремительными трещинами, будто зигзагами черных молний.
— Теперь помолиться хочу! — Андрей Николаевич отбросил палку и шагнул в храм. — Уходите от меня! Все уходите!
— Ты куда, дед?! — Николай схватил его за воротник. — Назад!
Андрей Николаевич отбил его руку, вырвался, погрозил:
— Не смей! Молиться буду!
Каменный пол в храме растрескался, так что между плитами проваливались ноги. В кромешной тьме он подошел к месту, где стоял иконостас. Почудилось, будто из мрака проглядывают светлые лики.
— Пойдем, дед! — закричал Николай. — Храм сейчас опрокинется!
— Уходи, Коля! — приказал Андрей Николаевич. — Зажги мне свет и уходи. Я долго молиться буду.
Со свода сыпалась кирпичная крошка, секла лицо.
— Назад! Назад, дед!..
— Зажги свет! Зажги, Коля!
Храм шевелился, трещали стены, и пол медленно уходил из-под ног. Андрей Николаевич вытолкал внука из храма — паперть уже поднималась на воздух. Коля прыгнул на берег, рванул на себя деда, однако тот уперся руками в каменный парапет, удержался и через мгновение стал недосягаем: между сушей и храмом легла саженная трещина. Лопнувшая земля разделила их, и черная бездна, разверзаясь на глазах, очаровала сознание.
Андрей Николаевич метался по темному храму, и гулкий его крик, усиленный пустотой, бил по ушам и уносился к небу.
— Света! Света хочу! Кто зажжет свечу?
Храм накренился и на мгновение замер, прежде чем рухнуть в бездонную черноту.
А молитва вырвалась из-под свода и воспарила над землей.
— Господи! Кто зажжет свет? Кто зажжет свет?!
с. Окунеево — г. Вологда, 1988 — 89 г.
… В названии второй части романа Сергея Алексеева — «Доля» — слышится мне другое и тоже исконно русское слово — воля. Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни давила личная, тесно связанная с условиями общественной жизни недоля, человек волен в душе своей, волен в конечном выборе своем — быть ли слепым исполнителем чужой вали, каким-нибудь «винтиком» в машине великой и бесконечной революции, или Человеком, подобием Бога, строящим свою жизнь по законам, вселенского разума, в соответствии с Природой, в том числе и прежде всего — с природой человека.
Сколько же еще испытаний выпадет на долю Андрея Березина и матери его! Испытаний, которые было бы точнее назвать искушениями. Потому что испытывается душа, нравственный ее стержень — совесть.
Мы встречаемся с Андреем в тот час, когда распахиваются перед ним двери камеры, из которой готовился он — и по делам своим, как справедливо полагал, — готовился перейти в мир иной. И предстоит ему искушение огромное — самому вершить суд скорый и страшный, вершить именем пролетарской диктатуры. В Сибирь он должен вернуться председателем ревтрибунала. Почему? За что ему такая «честь? Да потому, что именно такие люди, глубоко национальные, корневые носители духа народного, и должны стать, по замыслу архитекторов и прорабов строительства „нового мира“, движущей силой в бесконечном восстановлении, перестройке вновь и вновь методически разрушаемого гигантского муравейника, в который превращена Россия…
