Одобрительные возгласы послышались в шатре.
И, одобренный этим, Чухурху закончил:
— Тебя смущает, что Искандер-князь копит войска свои в Новгороде — в местности, якобы недоступной тебе. Да, это так, что касается весны, лета и осени. Но как только вода тамошних рек, и озер, и болот станет подобна камню и затвердеет на глубину дротика, наши кони легко пройдут туда, и ты возьмешь Новгород!.. А рыцари-немцы помогут тебе с запада!..
— Да! Мы поможем тебе, великий государь! — послышался голос с чужестранным выговором.
Многие взглянули в ту сторону. Рыжеватый, сухощавый нойон попросил у Берке разрешения говорить.
Это был Альфред фон Штумпенхаузен… Хан разрешил ему слово.
Штумпенхаузен глянул снизу вверх на другого рыжего человека, по виду также не монгола, но одетого в монгольский наряд, — исполина, с чудовищной нижней челюстью и с далеко залысевшим, как бы граненым лбом, с плешью на рыжем кудреватом затылке и с презрительно-полусонным выражением мясистого лица.
Гигант, почувствовав вопрошающий взгляд Штумпенхаузена, молча кивнул головой и закрыл глаза. Это был знаменитый Пэта, полководец Батыя, потерпевший некогда, еще в молодости, пораженье от чехов, плененный ими и за то отставленный от вождения войск, однако приобретший едва ли не большую власть в Орде — как советник по делам Руси и Европы.
И надо сказать, они со Штумпенхаузеном не напрасно ели ордынскую конину и баранину. Пэта, или, иначе, Урдюй, зналтаки европейские дела, ибо родом был англичанин из Лондона и не из последних рыцарей среди тамплиеров!
— Ты благоволил мне приказать говорить, — начал свою речь Штумпенхаузен. — Не скажут ли другие покоренные государи: «Этому Александру прощается все… почему бы и нам не пойти его стопами?» И не забудь, хан: в древности еще одного воителя звали Искандер!
Заметив, что при этих словах лицо хана передернулось, Альфред испугался.
— Ты благоволил мне приказать говорить, — повторил он.
Однако Берке и не думал гневаться.
— Александр осторожен и осмотрителен: он умеет ступать, не оставляя следов!.. Он чтит наши обычаи, как никто! — сказал хан.
— Да, он глубоко разведал Орду, как никто! — послышался медлительный и как бы свистяще-шипящий голос великана.
Эту смелость — перебить речь самого Берке — не позволил бы никто другой в Орде, кроме этого англичанина в монгольской одежде.
Все ждали, что сейчас гнев Берке обрушится на него. Но сэр Джон-Урдюй-Пэта оставался невозмутимо спокоен.
Берке часто-часто заморгал слезящимися веками, на лице его изобразилось любопытство. Разрешение говорить произнесла за него ханша.
— Говори, Урдюй! — благосклонно сказала она. — Ты хорошо знаешь этих русских и Александра. Что же ты посоветуешь нам? Чем должны мы почтить приезд этого князя?
— Колодка для столь могучей шеи — самое лучшее ожерелье! — ответил Урдюй. — Александр силен, как Самсон, о котором повествует наша священная книга — библия. И если дать ему хорошую пару жерновов, то он намелет в день ячменной муки столько, что хватит для дневной потребы всего твоего двора!.. Он будет молоть спокойнее, если над ним сделать то же самое, что филистимляне сделали над Самсоном.
— А что они сделали над ним? — спросила ханша.
— Они ослепили его! — ответил сэр Джон-Урдюй.
Англичанин добавил:
— Братья-рыцари уведомили меня только что: Александр подымал на тебя грузин.
Лицо Берке пошло синими пятнами. Сэр Джон-Урдюй увидал, что отравленная стрела его попала в цель.
Берке сидел некоторое время молча. Затем, вздохнув, произнес, как бы обращаясь не к одному Джону-Урдюю, но и ко всем присутствующим:
— Было бы далеко от пути царственного гостеприимства, если бы государя чужой страны, прибывшего к нам с изъявлениями данничества и послушания, мы ослепили бы или предали бы иной какой казни!.. Это дурно отразилось бы на готовности прочих царей и владетелей безбоязненно приезжать к нам… Когда бы Искандер-князь оскорбил какое-либо из священных установлений наших, и я поступил бы с ним, как поступают с тем, кто осмеливается попирать ногою порог шатра, — в этом случае я не был бы осужден от людей благочестивых и мудрых!
— Потребуй от него совершить нечто такое, что возмутило бы в нем гордость! Поступи с ним так, чтобы он не стерпел! — сказал Джон-Урдюй.
До самой поздней осени 1262 года Невский и сопровождающая его дружина и придворные принуждены были следовать за кочующей ставкою Берке. Это было похоже на лишение свободы. Правда, в самом русском стане Александр не был стеснен ни в чем и поступал и действовал как вполне самостоятельный государь, чье стойбище на время прикочевало бы к стойбищу татарского царя. Невскому не препятствовали даже развлекаться соколиной охотой, творить над своими суд и расправу, принимать и отправлять гонцов, однако ему упорно не давали возможности увидеть хана и в то же время не отпускали домой.
Требовать свидания с ханом — это, по ордынским обычаям, было бы делом неслыханным: жди, когда позовут! Однако Александр пытался через своих приятелей в ставке хана, которых было у него немало, добиться аудиенции. Одни обещали помочь, другие лишь разводили руками.
За это время стан сторонников Александра в Орде понес большую потерю: суд нойонов приговорил царицу Баракчину к смерти через утопление в мешке, набитом камнями, что было и приведено в исполнение. Баракчину изобличили в тайных пересылках с ханом Хулагу. Был пойман гонец из числа ее личных подданных. При нем не нашли никаких тайных писем или сообщений, но только ханский халат без пояса и стрелу, у которой выдрано было оперение. Это означало: «Золотоордынский улус не подпоясан и плохо вооружен: стрелы его не могут летать прямо и далеко. Не бойся Берке!»
Александру Ярославичу почему-то до боли сердца сделалось жаль эту маленькую, кичливую, с птичьим голосом и лицом юного Будды монголку, некогда супругу Батыя, о которой они когда-то — о, как это было давно! — снисходительно посмеиваясь, беседовали с Даниилом в глухом возке, мчавшемся среди буранной ночи по льду Волги.
После этого убийства еще больше усилилась мучительная тоска, часто посещавшая Невского в последнее время. Ему представилось, что он сам словно бы с жерновом на шее опущен на самое дно монгольского океана и что уже не подняться ему оттуда вовек.
Выматывали душу незваные гости! Иные из них были явно подосланы, и Александр видел это. А что ж было делать? Не отказать же в приеме князю правой руки Егу или нойону Чухурху? Не выгнать же их! И вот часами сидели, уплетая баранину, выпивая по доброму меху вина. Русский кравчий за голову хватался: «Олександра Ярославич, ну съедят они нас… не напасешься!..» В поварском шатре роптали и ругались повара: «Ордынскую утробу — разве ее насытишь?»
Досадовал и Александр: отымали время! А потом, наверстывая, приходилось засиживаться за полночь со своими дьяками, сверяя свои ясашные книги со свитками ихних дефтерей, где записывались — и, увы, довольно-таки недобросовестно! — русские дани и выходы.
Китат уже несколько раз грозил Ярославичу:
— Народу у тебя много, а ясак мал привозишь. Укрываешь народ свой?..
И затихал на время, получив очередной слиток серебра, или шкурку соболя, или золотой перстень.
Любили подарки!..
И все эти князья правой и левой руки, батыри и нойоны, сидя за кумысом, бараниной и вином в теплом, зимнем шатре Александра (ибо уже осень стояла), соглядатайствуя и вымогая подарки, находили явное наслаждение в том, чтобы с таинственным видом сообщать Невскому о намерениях Берке — сегодня одно, а завтра другое и прямо противоположное.
— Ай, ай князь! — говорил, к примеру, Чухурху. — Плохо твое дело — хочет приказать умереть тебе без пролития крови!..
Это означало, что Александра задушат тетивою лука.
Проходил день-другой, и тот же самый гость сообщал Александру, захватывая китайскими костяными палочками грудку плова и отправляя ее в рот:
— Все хорошо, Искандер, все хорошо: одной ногой ты вынес душу из бездны гибели на берег спасенья! В ряду царевичей будешь посажен.
А в следующее посещение Невский принужден был выслушивать рассказ о новом повороте своей судьбы:
— Царь решил не убивать тебя. Но ты будешь до конца дней своих молоть на жерновах с волосяной веревкою на шее…
И это один за другим, изо дня в день неделями и месяцами!
Но однажды в шатер Александра был впущен и заведомый друг: сын того самого девяностолетнего Огелая, который на чрезвычайном совете нойонов советовал хану как можно бережнее обойтись с Невским. Сыну Огелая было около семидесяти лет. Его послал к Невскому с предупреждением отец.
— Князь, — говорил участливо татарин, — повяжи себе на чресла пояс повиновенья… Злоумышляют на тебя!.. — Сын Огелая опасливо оглянулся на войлочные стены шатра, обтянутые шелком, с вытканными на нем птицами и цветами, и придвинулся к самому уху Александра. — А лучше всего, князь, — сказал он, — в момент благоприятного случая ударь плетью коня и гони, чтобы не догнали тебя!..
